Половина на русском, половина на китайском. Мне оставалось только кивнуть.
Попробуйте тоже переводить, – посоветовала она.
Я не знаю китайского, – пожал я плечами, – И мне это не поможет.
А что вам помогает?
Лежать под поездом, или алкоголь, или сигареты. Но сегодня я перепробовал все, и мне по-прежнему грустно.
Я ожидал более сильной реакции.
– Не надо так, – пробормотала она вяло, проваливаясь окончательно в сон, – Не нужно. Если вам важен мой взгляд, пожалуйста, не делайте так больше.
– Но…
– Идите в мастерскую, напишите портреты или пейзажи, или абстракции…
Больше слов от нее я не добился. Я вернулся в мастерскую. Выбрал холст побольше и неожиданно последовал ее совету. Я нарисовал на холсте черной краской круг. Потом взял другой холст и от души заляпал его всеми возможными цветами. Старательно выписал нескольких человечков: они лежали на голубом диване и пили пиво. Потом я схватил третий холст и уже на нем нарисовал большой аквариум, в котором отражается детское лицо, заинтересованно разглядывающее рыб. За третьим холстом и заснул. Терапия, выписанная китаянкой, действительно помогала. Уже засыпая, я понял, что испытываю к ней благодарность. Это чувство меня всегда пугало, ибо толкало на весьма и весьма необдуманные поступки.
Глава 6
Отправился на выставку. Позвал Макаров, бывший одноклассник. Предложил китаянке пойти вместе. Она отказалась по предлогом того, что дескать ей надо готовиться к последнему вступительному испытанию, чтобы поступить в ту школу художеств, куда она намеревается. За обсуждением этого выяснилось, что взгляд мой притуплен и поступает она не в университет, но в какое-то заведение типа хорошей гимназии, а, следовательно, и лет ей не восемнадцать, как я сперва решил, но шестнадцать.
Рассказал об этом Макарову. Мы встретились с ним уже после выставки. Картины его, как всегда, не отличались изысканностью, но были чем-то вроде импрессионистичных набросков слепого Ван Гога. «Понимаешь», – объяснял я Макарову непонятно зачем, когда он подсел рядом, – «Я не уверен, но мне кажется, я почти готов в нее влюбиться. Она дала вчера действительно разумный совет, и я боюсь представить, что со мной случится, если я увижу ее сегодня с распущенными волосами». Макаров кивнул: «Три холста с хорошими картинами, говоришь?». Я кивнул. «Неужели, тебя смогла привлечь девчонка. Причем просто тем, что еще не оставила веру в те установки, которым ты сам когда-то был предан в юности?» Я кивнул повторно и посмотрел на лощеную морду Макарова. Глаза его были узкими и монгольскими, кожа напоминала парусину. А голос звучал как репродуктор, причем старый советский репродуктор. «А как там шпалы?» – Макаров вывел меня из размышлений, – «Знаешь, твои истории меня всегда вдохновляют. Ты видел набросок номер восемь? Он сзади». Я обернулся, и моему взору предстало дымчатое пятно, которое, если прищуриться, можно было бы действительно принять за поезд. Вдохновение Макарова меня всегда немного поражало своим умением сделать из сильного образа слабый.
Шпалы