им деньги! – кричит Пра.
А ночью Пра не может уснуть. Она идет и поднимает Болетту, которая тоже лежит без сна и сторожит Веру. Единственного человека, который спит в квартире. – В те дни там кто только не шатался, – шепчет старуха. Болетта вскакивает. – Что ты имеешь в виду? – На чердаке. Тогда в мае там многие прятались. – Болетта зарывается лицом в ладони. – Давай надеяться, что это был солдат, – еще тише шепчет Пра. – Простой норвежский солдат, который не совладал с войной в своей душе. – Господи, – стонет Болетта. – Как мы могли отпустить ее на чердак одну?! – Пра выпрямляется на кровати. – До сих пор Господь не шибко нам помогал, – говорит она.
(блосен)
Пополудни январского дня нового, 1946 года прабабушка Пра сидит на горе Блосен в верхней точке Стенспарка и смотрит на тихий город внизу. Сидение здесь успокаивает Пра. Это ее место. Она видит фьорд, тусклый и свинцовый, ниже промозглого тумана, ползущего мимо Эгеберга. На балконах жухнут новогодние елки с обрывками мишуры, свисающей с сухих, бурых ветвей. Старуха печальна, напугана. Вера не заговорила и носит под сердцем ребенка, живот уже не скроешь. От этого безумия все они тихо подвигаются рассудком. Болетта не спит ночами, сохнет и казнит себя, что отпустила Веру на чердак одну. А Вера стоит всякий день перед зеркалом, потупив голову, чтоб не глядеть себе в глаза. Скоро ей одно зеркало узко станет. Кто надругался над ней в ликующий день победы? Старухе неведомо. Она знает одно: этот тип, отец ребенка, осквернил Веру, опустил во тьму и не заслуживает теперь ничего, кроме адских мук и совсем кромешной тьмы. И она снова повторяет про себя эту фразу: «Об этом ребенке надо печься особо». А она, Пра, на горе зубы съела. Горе ее сила. Она живет своим горем, оно движет ею и не дает дряхлеть. Но теперь ей надо научить Веру нести свою беду как славу, а боль – как букет, который распускается каждую ночь. Пра слышит скрип снега, ей незачем поворачиваться, она знает, кто это идет. Она говорит себе: я не печальна и не напугана. Я старая и мудрая, потому что кому и быть старой, стойкой и мудрой, как не мне? Пра улыбается, когда Вера присаживается рядом с ней, но долго выжидает, молчит, обе ничего не говорят, и ни одну из молчальниц не тяготит немота другой.
– Ты пришла не говорить, – наконец произносит Пра. – Но ты можешь ко мне приласкаться. – Вера кладет голову ей на плечо. Старуха вздрагивает. Ей вспоминается, как однажды они снимали три дня без передышки, сделали восемнадцать сцен, это была «Горничная и заезжий гость». Они даже построили студию в поле под Копенгагеном, глаза жгло после стольких часов под софитами, но она была на верху блаженства, потому что фильм станет сенсацией, принесет успех, они знали это все, и все были счастливы, от рабочего до директора, от тапера до главного героя. Но вдруг фотограф вскрикнул и заплакал. Он забыл зарядить в камеру пленку! Такого не бывает. Но случилось. Все труды впустую. Все до единого взгляды и порывы утрачены, пропали втуне, точно и не бывали, вроде как все, не намотанное на катушку