и давай ее переписывать. Тасуют персонажей и поступки, плющат язык, что из самой души, когда просто насовсем не вычеркивают. Нынче же голливудские пятидесятые стали такой чересчур-длинной перепиской во-много-рук – только без звука, само собой, никто не разговаривает. Это немое кино.
На ожесточенность, вероятно, у нее право было, но она выучилась прикрывать ее нарочитым хладнокровным легкомыслием, почерпнутым из фильмов с Бетти Дэйвис, а Френези такого набралась, должно быть, сызмальства, поскольку стоило ей поймать какой-нибудь по Ящику, она зачастую могла выгнуть время в младенческие воспоминания о гигантском расплывчатом существе, что держит ее на вытянутых руках и громыхает репликами вроде: «Так-так! Ты ахх – нутыикулечек, а? А? Да!» Смеясь, в восторге, окутывает ее собой. Нет смысла держать в доме малявку с кислой мордашкой.
Френези впитывала политику все свое детство, но поздней, глядя с родителями по Ящику фильмы подревней, впервые прокладывая связку между дальними образами и ее настоящей жизнью, казалось, она неверно все понимала, слишком много внимания уделяла неразбавленным эмоциям, легким конфликтам, меж тем как все это время разворачивалось нечто иное, некая драма поутонченней, которую Кино никогда не полагало достойной облагораживания. То был шаг в ее политическом образовании. Имен, перечисленных даже в быстро бегущих титрах, не значивших для зрителя помоложе ничего, хватало, чтобы исторгнуть из ее родителей стоны расстройства желудка, рев ярости, фырчки презрения, а в крайних случаях, и переключение канала. «Думаешь, я стану сидеть и смотреть эту штрейкбрехерскую дрянь?» Или: «Хочешь увидеть настоящую горячую декорацию? Смотри когда она дверью хлопнет – видишь? Все трясется? Вот это штрейкбрехерская столярка, каким-то местным подонком выполненная, которого МА[40] науськал, вот что эти штрейкбрехеры делают с качеством производства». Или: «Этот засранец? я уж думал, сдох он. А вишь, упоминается? – подбираясь к самому экрану, нацелившись на оскорбительную строку: – Этот ебала фашистский, – яростно постукивая по стеклу над фамилией, – должен мне два года работы, ты б могла в колледж поступить на то, что этот СП[41] мне всегда будет должен».
По всей улице в обе стороны, припоминала она, во тьме немо мигали голубым экраны. Манило странных громких птиц, не с этого района, некоторые довольствовались тем, что просто сидели на пальмах, помалкивая да поглядывая за крысами, жившими в вайях, другие подлетали к окнам близко, выискивая угол для посадки, под которым можно видеть картинку. Когда включались рекламные паузы, птицы, голосами потусторонней чистоты, пели им в ответ, а иногда и без пауз. Саша на крыльце задерживалась еще надолго после темноты, вязала, просто сидела, разговаривала с Хабом или соседом, ни единого шоссе не слышно, хотя посвист пересмешников в кронах разносился не на один квартал, тонкий, чистый, ребенку прямо посреди него заснуть возможно…
За годы