Думала Валентина, что она и Варлам – единственные оставшиеся люди на земле, остальные мертвы, смыты грязной водой.
Кот нервно водил ушами и косился в окно.
– Может, и не все, – рассуждая вслух, тут же опровергала себя Валентина. – Кто-то должен быть. Правительство, наверное. Армия. Спасатели с вертолётами. Они могут на самую высокую гору залететь и жить себе. Припасов на сто лет хватит – это не мы, голодранцы, до нитки обобранные. Им хорошо. Захотят, полетят куда угодно, посмотреть, остались ли людишки живые. А мы вон внизу, сигналим вертолёту…
Замолчала. Махнула рукой. Хватит. Давно не читала газет, сознательно в руки не брала, ничего знать не хотела о той жизни, далёкой и страшной. Телевизор давно сломан, не починили. Хорошо. А то, что уже почти не общается с людьми, – так в этом своё преимущество есть. Горазды деревенские по всегдашней привычке болтать о проблемах, мусолить до одурения тревожные вести, охать и вздыхать, ничего не предлагая, смиряясь, доводя себя до нервной дрожи; всегда это ненавидела Валентина, всегда сторонилась сплетен и чужих языков без костей; заболевала, если не могла уклониться вовремя и принимала случайно дозу этого яда. Всякий раз казалось, земля из-под ног уходит, мерещилась всякая мерзость и война, и голод, и эпидемии. Виктору строго-настрого приказывала не нести в дом всякую дрянь. Узнал что снаружи – перетри с мужиками, сюда даже не думай. Не успел обсудить, молчи. Не понимал сначала Виктор, говорил, мол, разве так можно, жить как страус-то, посмеивался, цыкал, – а Валентина на своём стояла, упрямилась. Нет, нет, нет, уволь. Здесь наш дом, мы хоть его защитим, понимаешь, хотя бы его, наш островок, он ведь только наш; а там где-то беда… – докатится до нас, тогда и обсудим. Пока – живём, как можем. И ставила заграждения, и рыла рвы, и тянула колючую проволоку. Прочь! Мнительная ты, поставила ей в упрек тётя Люда однажды, всё время плохое видишь. Будто это дурно, бросила та в ответ, ты лучше своей жизнью живи. Раз ты такая, взвилась тётка, буду жить. В подобные моменты Валентине хотелось её ударить. Слова, казалось ей, не способны были передать всё то, что она чувствовала. Такая злость брала, в глазах темно становилось и дыхание перехватывало. В последние-то годы, конечно, Валентина уже спокойнее ко всему относилась, вошла в колею, расставила метки: туда можно ходить, сюда нет, рассчитала безопасные маршруты. Береглась, не растрачивала силы попусту. Научилась уходить от споров и конфликтов, и даже Виктор принял её порядки. Плечами пожал. Ему-то что, в конце концов. О пустяках болтали, о хозяйстве, а больше молчали, и это молчание для обоих было как лекарство. Виктор набирался в нём сил, приходя домой, а Валентина успокаивалась, видя мужа рядом с собой, и тем была довольна, чего ещё ей было желать? После самых мрачных дней, ушедших в прошлое, но не забывшихся, а лишь заставленных другими воспоминаниями, только дом и оставался у Валентины. Дом. Где ей так и не довелось услышать смех собственных детей.
Совсем ещё недавно ей представлялось, как вдвоём с Виктором они доживают свой век, седеют, дряхлеют, но, ещё бодрые и полные сил для своих лет, наслаждаются