месяца, и мне становится легче дышать. От той боли я до сих пор не освободилась.
Но внутри поселилось и другое чувство. За всей новой жизнью, заботами и адской усталостью стало прорастать семя вины. По ночам я пряталась в больничных коридорах и в темноте продолжала выть так же, как под тем деревом – беззвучно, протяжно и полностью отдавшись этому порыву. Это была единственная возможность выпустить из себя страх. Но вина не уходила. Она врезалась с каждым днем все глубже и глубже в мое восприятие мира, в мое присутствие и в понимание того, кто я.
«А как бы все было, если бы я была другой?!» – возникали тысячи подобных вопросов.
Мы выживали в те дни. Мама пыталась справиться с безумной болью. Я искала способы найти деньги. Многие помогали нам, даже те, на кого я совсем не рассчитывала. Надо было не сломаться, хотя мы периодически были на грани.
И иногда я ломалась. Я не выдерживала. Я уходила из дома зализывать раны, а через несколько дней возвращалась еще более озлобленная и уставшая.
Рядом с мамой были ее мужчина и десятилетняя Лена (боже, я до сих пор рыдаю, когда думаю, сколько выпало на долю этого ребенка). Соседи тоже помогали, но их сочувствие из-за груза, который свалился на плечи двадцатилетней девушки, очень быстро перешло в осуждение за все ее выходки.
Я же все глубже запутывалась в замысловатых лабиринтах души. Поиски способа, как освободиться от сжирающего изнутри чувства вины, больше уводили от истины и от родных. Все темные части моей личности объявили бунт проснувшейся любви и стремительно поглощали мою душу. Я видела только один выход из состояния страха и вины за случившееся – топить все в алкоголе.
* * *
И появился еще один страх.
Страх себя.
Страх того, на что я способна.
Две операции и вердикт, что мама не будет ходить, клиническая смерть и молодой доктор, убравший простыню с маминого лица в решимости вытащить ее с того света (и вытащил ведь, а я даже не помню его имени). Моя повторная поездка к папе в Москву и опять изгнание из его жизни. Провалившаяся затея с продажей скрипки ученика великого мастера Страдивари 1715 г. За три года я прожила несколько жизней, сделала все, чтобы помочь своей семье, и уперлась в глухую непробиваемую стену в решимости поставить жирную точку в этой драме с прозаичным названием «жизнь».
В двадцать три меня опять спасли и зашили вены. Еще не сняли швы, а я уже продумывала новый план, как завершить начатое. Мама с сестрой были за тысячи километров от меня, я временно жила на кухне у какой-то бабушки и не видела ни одной причины продолжать бороться. К сжирающей вине за то, что случилось, добавились бессилие и тотальная обреченность.
Борьба с собой и уж тем более с миром стала неважной. Никто не мог помочь мне избавиться от страха и осуждения себя. Откровенно говоря, и спросить было