вдруг ловит на себе взгляд Теда, полный ужаса.
– Ты что? – спрашивает она.
Тед молчит. Он будто не слышит, глядит на нее испуганно и завороженно.
– Что ты на меня так смотришь? – Взгляд Теда прикован к ее шее. Элина дотрагивается до нее рукой – от прикосновения подскакивает пульс. – Что с тобой?
– А? – откликается Тед, будто очнувшись от забытья. – Что ты говоришь?
– Я спрашиваю, что ты на меня так смотришь?
Тед отводит взгляд, вертит в руках пульт.
– Прости, – бормочет он и вдруг спрашивает, будто оправдываясь: – Как смотрю?
– Как на чокнутую.
Тед ерзает на диване.
– Да что ты! Ничего подобного. Нет, конечно.
Элина с трудом приподнимается. Шум телевизора становится невыносимым. Кажется, ей не встать с дивана – подогнутся ноги или лопнет живот. Но она вцепляется в подлокотник, Тед хватает ее за руку повыше кисти, помогает подняться, и Элина ковыляет по комнате, согнувшись в три погибели.
Ей нестерпимо хочется посмотреть на ребенка. То и дело ее посещает это желание. Убедиться, что он здесь, что он ей не приснился, что он дышит, что он все так же прекрасен, так же совершенен. Она подходит к плетеной кроватке, прихрамывая, – пора принять обезболивающее – и заглядывает внутрь. Малыш лежит укутанный в одеяльце, кулачки возле ушей, глаза крепко зажмурены, губки сурово сжаты: сон – дело серьезное. Элина кладет ладонь ему на грудь и – пусть это уже лишнее, пусть и без того понятно, что все хорошо, – чувствует великое облегчение. Дышит, говорит себе Элина, – значит, жив, жив.
Она пробирается на кухню, хватается за плиту, чтобы не упасть, и бранит себя. Откуда у нее страх, что он может умереть, покинуть ее, уйти из мира? Это же чистое безумие, уверяет она себя, ища взглядом на полках чайник, глупость, да и только.
На другое утро мастихин лежит на полу под диваном. Элина опускается на четвереньки, чтобы поднять его, и заодно заглядывает под диван. Сколько там всего: монеты, булавка, катушка с нитками, заколка – наверное, ее старая. Выудить бы их линейкой или деревянной ложкой – хорошая хозяйка на ее месте так и сделала бы. Но домашнее хозяйство – не ее страсть. Есть в жизни занятия поинтереснее. Если б только вспомнить какие.
Элина встает, и снова ее пронзает жгучая боль. Может, все-таки позвонить Теду и спросить: «Тед, откуда у меня шрам? Что со мной случилось? Расскажи, я не могу вспомнить?»
Но сейчас не время. Тед, наверное, в монтажной, в своем логове, как называет ее про себя Элина, – вырезает из фильмов лишнее, чтобы выходило гладко и безупречно, будто так и задумано. А вдруг она и сама вспомнит? В последнее время на него столько всего обрушилось – и съемки выбились из графика, и ребенок родился, – и лицо у него больное: бледное, изможденное. Нет, ни к чему его беспокоить.
И Элина идет не к телефону, а к окну. Дождь не утихает, льет без передышки уже несколько дней, небо мутное, нависшее, в саду сырость. Дом звенит в ритме дождя: капли барабанят по крыше, в канавах и водосточных трубах журчит вода.
Чуть раньше,