ты погибнешь?
– Хожу я, Манечка, поздно по улице, – он-то, – а там темно, вот мамка твоя и боится за меня.
И вот раз пришел этот Ваня домой, да и потушил лампадик, а икону снял. Мамка заплакала:
– Что ж ты сделал! Значить, антихристу предался?
А я так напугалася! Ведь картинки-то для детей тогда какие страшные рисовали: ад кромешный и черти в нем кубуряются. Как посмотришь на картинку на эту, так сразу мурашки по коже и продяруть. Вот и показался мне теперича Ваня таким страшным, что больше к нему не подошла. Зовёть, бывало, а я всё-ё убегаю. Вечерами всё так же он уходил куда-то, а потом и уезжать стал… и на день, и на два, на неделю, а когда приезжал, усаживалися они с отцом за стол и подолгу разговаривали. Я, конечно, не понимала их разговору, а вот только помню, как Ваня так-то и скажить:
– Мне на вашей станции садиться нельзя, тут жандармерия37.
Тогда отец запрягал лошадь и вёз его до другой станции, километров за тридцать та от нас была. И вот раз уехал этот Ваня и больше не возвернулся. Но письмо потом прислал: пишить, мол, вам Ванька Крымкин… это они с папашкой так условилися, что если жандармы его схватють, то он так о себе дасть знать. И больше никогда мы его не видели и ничего о нем не слышали.
…По мамкиной линии все грамотные были, прадед мой даже писарем в волости служил, поэтому Писаревыми нас и звали, а так фамилия наша была Болдыревы. Уж как потом от службы ушли и осели на земле, не знаю, но грамоту не бросили. Бывало, в праздничный день сходють к обедне, а потом – читать, дедушка – Библию, бабы – Акафист. Они-то к обедне не ходили, надо ж было готовить еду и скоту, и всем, поэтому толкутся так-то на кухне, сестра моя двоюродная Дуняшка Акафист им читаить, а они и подпевають: «Аллилуйя, аллилуйя… Го-осподи помилуй…», вот так обедня на кухне и идёть. И у отца моего сколько ж разных книг было! Помню, лежали на грубке38 и все – в золотце… И не только грамотными Писаревы были, но старалися что-то новое схватить. Помню, дед первым на деревне лампу семилинейную39 купил, так кто не зайдёть к нам, так и ахнить: о-о, свет-то какой яркий! Ча-асто мужики дивиться на неё приходили, и наши уже под лампой под этой, а не под лучиной и пряли, и дела все делали. А потом дед и самовар привез. Бо-ольшой! Ведра на полтора, должно… Потом, когда без папки осталися, мы с Динкой даже похлебку40 в нем варили. Мамка-то бывало уйдёть на работу, а мы – картошки в него, воды и если чеснок есть, так это совсем хорошо, а когда подруга селедочную голову принесёть, то и вовси праздник. Сварим, а потом рушники привяжем к ручкам, всташшым на печку и сидим, черпаем и едим. И соседские дети, и мы…»
«… Много работы у мужиков всегда было. Помню, как покосы начнутся, жатва подойдёть!.. Ох, и трудная ж это работа была – хлеб убирать! Его ж только зорями косили, а если лунные ночи, то и ночами. Днем-то рожь жёсткая становилося, а зорями и ночью влага колосок схватываить