да. Но моя учёность рядом с учёностью преступника Галилея, или преступников Коперника, Птолемея, или, к примеру, Сократа, выглядела бы наивностью ребёнка. Но дело всё в том, что никакой учёностью не заканчивается разумность, как таковая. Мои идеальные воззрения глубже, чем у самого большого учёного на земле. Ибо они естественны, их горные ключи прозрачны и чисты, они никогда не испытывали внешнего насилия, и потому совершенны, и гармоничны. Во всякой учёности чувствуется надлом, ведь учёность – продукт насилия над собой и над миром. Среди учёной публики я чаще встречал личностей с переломанными и неправильно сросшимися конечностями, похожими больше на инвалидов, чем гармонично сложенные натуры, светящиеся простой естественной гениальностью.
Я заболтался с тобой уважаемый преступник, с иронией сказал Висталь. Познакомь меня со своими друзьями. Я устал читать по лицам одно и то же, хотелось бы найти в этой «библиотеке», какой-нибудь редкий фолиант, не важно, благородного, или пошлого содержания, лишь бы он был из ряда вон выходящий. Обыденность, отражающаяся на лицах большинства людей, удручает. И даже на лицах сильных мира сего, редко встретишь отпечаток великого, отмеченного как стигматами ада, так и увинченного венком рая.
Пойдём со мной, и ты увидишь, что в моей душе немало благородного, и я умею быть благодарным и благочестивым. И они пошли по направлению на юго-запад. Туда, где располагались лачуги бедного люда. На свете никогда не было городов без трущоб, каким бы богатым город не был. Бедность располагает к пошлости и низменности, но она не гарантирует эту пошлость и низменность. Во всякой горсти шлака, может оказаться алмаз.
Нет, не меланхолия и скука, но любопытство гнало Висталя туда, – в преисподнюю человеческого социума. Он был исследователем в крови своей. И эта его страсть, не была отягощена какими-либо обязательствами, моральными догмами или нуждой. Его свобода давно стала обыденностью для него самого, он к ней привык, и попросту не замечал. И это так же было одним из тех свойств, которые отличали его от всего остального мира, так или иначе закованного в кандалы предубеждений, заблуждений и штампов. Чувство собственной свободы не вызывала более у него ни восторга, ни даже умиления. Ведь то, что становиться обыденным, в конце концов перестаёшь чувствовать. А свободу как таковую, вне сравнения, вообще невозможно чувствовать, она отрицательна по своей природе и не имеет ни своего собственного тела, ни своего ландшафта. И для того, чтобы по-настоящему узнать и почувствовать свободу, необходимо требуются какие-нибудь кандалы. Только в отношении к несвободе, свобода имеет свою субстанциональность и свою ценность. Человек, рождённый свободным, и не знающий никогда кандалов, не знает и свободы, он просто не может её чувствовать и распознавать, а тем более определять, как нечто существенное и ценное. Ибо ценить по-настоящему можно только то, что приобретено или завоёвано.
Подойдя к ветхим постройкам из тонкой глины, перемешанной с гал�