Знаю, куда.
Больше ничего не сказал.
На утро дед за машиной ушёл, а мне наказал собаку вынимать. Я час, наверное, её гладил да уговаривал. Она седой нос свой мне в ладони суёт и урчит, будто кошка, представляешь. Нос горячий, как уголёк. А мне ведь жалко! Я просто умаялся весь там, под сараем этим. Но думаю, выручить-то надо, помочь. Потихоньку, потихоньку, – уговорил. Ну, как уговорил? У неё ноги совсем отнялись – выволок на руках.
Как раз дед на полуторке подъехал. Я сам Жучку в кузов и отнёс. А деду она не далась – до зубов дело сразу дошло. Он и связываться не стал. Кинул верёвку, сказал привязать её к борту, что б не брыкалась и ушёл – в кабину сел. Я сделал как велено. А ей куда брыкаться – легла лёжкой, прижалась и смотрит жалобно. Да так смотрит… слушай, так смотрит…
И вот шесть десятков с лишним прожил, а таких глаз больше никогда не видал! И в памяти теперь почти всё стёрлось, но глаза эти, собачьи – прямо вот тут.
Он замолчал, перехватив себя ладонью за горло.
– А дальше что?
– А ничего хорошего. Жучку в кузове привязал, погладил, слёзы сглотнул и в кабину к деду полез. Спрашиваю, можно с ним? А он не гонит, хотя раньше в жизни меня к машине не подпускал. Только дверью хлопнул – сразу поехали. Но не в районную сторону. К лесу. Смотрю – а у него меж сидений берданка торчит, в холстину обмотана.
Ох, как у меня тогда на душе-то тяжело стало. Не бывает так тяжело на детской душе, дружище. Не бывает. Взрослый, он ведь может и стерпит, сдюжит, а я только глянул на ружьё и в слёзы. Сам не верю, не хочу верить, а реву навзрыд просто. Дед увидал, вроде притормозил даже.
Что-то рыкнул на меня, но я не слышал, чего. И не заметил, как в лес заехали. Недалеко, за падями остановились.
Мне страшно. Я просить вздумал:
– Не надо. Не надо, а?
– А чо еще?
Дед, вот это запомнил хорошо, заглушил мотор и стало тихо, как в гробу. Только маслом воняет и бензином. Потом повернулся ко мне, взял за руку… у него руки с лопату. Огромные, как узлы морские. И глядя прямо в глаза, сказал: «Уведи и привяжи вон к тому дереву». И взгляд такой, знаешь, цепкий, вроде репейника. И палец вытянул – сухой, длинный, как палка. Я палец помню, а дерево нет. Дальше вообще все плохо в памяти сложилось. Стал умолять:
«Деда! – кричу, – не надо. Не надо! Не убивай. Она отлежится. Сама убежит. Пусть убежит!»
Кричу и плачу. А он меня только из кабины вытолкнул и буркнул: «Вяжи». И всё.
Жучку на руках к дереву унёс. Худая как смерть, а и я не велик. Дотащил. А она лижет мне руку. Тихонько так… лижет. И урчит. Как кот, ей богу. Не скулила, ничего. Молча всё. Только руку лизнула ещё. Откуда ей знать? Не понимает ведь. Положил, оглянулся – там дед с берданкой.
А собака села на землю и больше на меня не взглянула. Словно глаза закрыла. Там уж ничего не помню. И сам стою, оцепенел будто.
Дед орёт: «Уйди за машину!»
И этот крик его полыхнул во мне будто молнией. Обжёг. С головы до пят