только мне. Во что бы то ни стало нужно выяснить, о чем они. Что я рассчитываю там увидеть? Что-нибудь свидетельствующее о том, что Лене известно о моих к ней чувствах. Что, несмотря на полное свое неумение их выражать, она их считала. Если бы она только знала, что значит для меня! Но, скорее всего, она не знает. Поведение мое при ней, к сожалению, говорило, скорее, об обратном. Смогла же она подумать, что пойти на море для меня может быть важнее, чем проводить ее?! Мне и так сейчас плохо, если я буду и дальше об этом думать…
Записка передо мной. У меня дрожат руки. Лучше сделаю это сидя. На ее кровати. Сажусь на нее, не на пружины, на перекладину, на самый краешек, медленно, осторожно. Беззвучно не получилось, подвела одна из ножек, кажется та, что ближе к тумбочке. Неровная. Из-за этого кровать тут же перевалилась на одну из сторон. Под ножку следовало бы подложить газету, тогда кровать не шаталась бы. Теперь уж неважно. Спать на ней будет кто-нибудь другой в следующем году, и это будет не она.
В глазах стоят слезы и не дают мне сконцентрировать взгляд. Слова расплываются. Сначала вижу только синие чернила на белом фоне. Отмечаю, что у Лены красивый почерк. А что, были сомнения? Конечно же, у нее красивый почерк! Другого и быть не может. Аккуратный. Чернила светлые. Интересно, Лена писала своей ручкой или одолжила у своей Ирки? Думаю, это ее ручка, знаю, что ее. Потому что чернила Ирки были бы темно-синими. А эти голубые, как ее глаза. Листик был выдран из какого-то ежедневника, озаглавлен декабрем и расчерчен пунктирными линиями в два столбика. Каждая пронумерована. В первом столбике числа от трех до девяти. Во втором от десяти до шестнадцати. Если Лена и вырвала страницу из Иркиного ежедневника, то так той и надо. Это уже не ее листик, потому что его касалась рука Лены. Пора уже прочесть.
Заинька! Почаще улыбайся, тебе улыбка очень идет. Не потеряй свою яркую индивидуальность. Будешь в Минске, заходи в гости. П. Глебки, 110—71. Вожатая Лена.
Слово «Заинька» и восклицательный знак ярче, чем все остальное. Слезы брызнули из моих глаз, и их уже не остановить. Плач душит меня. Все еще пытаюсь сдержать его хоть как-то, но не могу. Все равно никто меня здесь не услышит. Но это же комната Лены! И здесь ее цветы. А я сижу перед ними и реву. Как-то неудобно. Понимаю, что это первые в моей жизни настоящие слезы. На то, чтобы думать и понимать что-либо еще, у меня больше не осталось никаких сил. Хочется нажать какой-нибудь выключатель, чтобы свет в моей голове погас, чтобы сразу наступила тьма и не было больше ни одной мысли. И как только у меня хватило сил добрести сюда, а не разрыдаться прямо на дороге, не знаю. И как же долго мне пришлось держать все это в себе!
Она была здесь еще только сегодня, в этой самой комнате. А кажется, что с тех пор прошло неисчислимое количество времени, целая вечность. Этим утром Лена проснулась в этой кровати. Еще в обед ее сумка стояла на этих самых пружинах, на которых я сейчас сижу. И еще только сегодня она держала меня за руку! У нее мягкая и теплая ладонь. Чем больше и ярче мне вспоминались детали, тем