звезды. Месяц садился за Страстной монастырь. Хоревод передернул плечами, засунул руки под мышки.
Сейчас Настьке тридцать три. И дети ее уже взрослые. А значит, того гляди посыпятся внуки, которые ему будут уже правнуками. И права, сто раз права сестра Машка: всему свое время. Может быть, он, Яков Васильев, и не святой. Но и не такой грешник, чтобы помирать в одиночестве, не видя дочери и ее детей. И даже этого зятя-кобеля, чтоб его разорвало… Что толку врать самому себе – дня не проходит, чтобы он не подумал о них. Дня не проходит – все семнадцать лет. И, черт возьми, голоса в хор где-то же надо брать?!
За спиной снова скрипнула дверь. Яков Васильев подумал – опять Митро. Но шаги были легче, и он, не оборачиваясь, спросил:
– Маша?
– Одурел ты, старый пень? – Сестра подошла, встала рядом, кутаясь в шаль. – Час уже стоишь на холоду. Выстудишься насквозь, помрешь – хорони тебя, мучайся, деньги трать…
– Ничего, – скупо усмехнулся Яков. – Зато уж раз и навсегда.
– Типун тебе на язык!
Помолчали. Из трактира снова донеслась гитарная музыка, голос Митро затянул: «Не шумите, ветры буйные».
– Я слышал, Варька приехала?
– Какая Варька, Яша?
– А то не знаешь? Смолякоскири…[5]
– Ну, приехала. У Конаковых остановилась.
– Сходи к ней завтра. Пусть придет. Надо Настьку в Москву.
Снова молчание. Глядя в землю, Яков слушал взволнованное дыхание сестры.
– Яшка, ты… это точно решил?
– А разве я когда словами бросался?
Он ожидал радостного возгласа, слез, изумления. Но Марья Васильевна лишь нашла в темноте его холодную руку, поцеловала ее и без единого слова вернулась в трактир. Яков Васильев подождал, пока тяжелая дверь закроется за ней, провел ладонью по волосам, стряхивая с них иней, и пошел следом за сестрой.
Глава 1
Над Старым Осколом висела мглистая февральская ночь. С мутного неба валил снег, пятно луны иногда успевало пробиться между тучами, и тогда снежные хлопья на миг становились черными. Один из узких переулочков возле конного базара был заметен по самые окна. Вереница крыш скрывалась в снежной пелене, едва темнели кресты крошечной церкви. За кладбищем побрехивали от холода собаки. В переулке не было ни души, и только одна закутанная в шаль женская фигурка пробиралась через сугробы, прижимаясь к заборам.
Взобравшись на заваленное снегом крыльцо одного из домов, поздняя гостья долго топала мерзлыми валенками, потом забила пяткой в дверь. Но завывание вьюги напрочь заглушало этот стук, и женщина, проваливаясь по пояс в снег, побрела к светящемуся окну.
– Гей! Откройте! Спите, что ли? Илья, Настя! Ро-ма-лэ, откройте!
Внутри долго было тихо. Затем послышалось шлепанье босых пяток. Заскрежетала щеколда. Ломающийся мальчишеский басок пробурчал:
– Кого нелегкая среди ночи?..
Дверь