с усталой печалью в голосе вздохнул Баранов. – Я ли не читал вам тайное послание Охотского коменданта за его собственноручной подписью? Из Петербурга донесли иркутскому губернатору, что для грабежей наших колоний снаряжен корвет «Меркурий» под началом англичанина Кокса и что появиться он должен под враждебным шведским флагом… Наш камчатский покровитель, коллежский асессор Иван Кох, дал мне инструкцию – в случае нападения врага победить его многоумством и природной нашей храбростью, каковой другие народы лишены… Так и сказано. Его послание всегда при мне! – Баранов похлопал себя по груди, под кафтаном клацнула броня. – А пока оно здесь – бояться нам нечего.
– Не носил бы ты кольчуги, а то потонешь вместе с письмом, – с опаской в голосе укорил Кабанов.
– Охотней спасать будете! – насмешливо подергивая усами, ответил управляющий. Он не договаривал, что с последним транспортом получил известие: война со шведами закончилась еще три года назад, по слухам, капитан Кокс умер в Кантоне от лихорадки. И теперь он, Александр Баранов, втайне от друзей ломал голову, какой корвет крейсировал возле Кадьяка под шведским флагом?
Горели костры. После удачного промысла на камнях рядами лежали туши бобров. По локоть в крови, промышленные снимали шкуры, мездрили, срезали жир с мяса. Едва не задевая людей крыльями, над лагерем носились чайки, дрались из-за лучших кусков. Жирное воронье лениво ворошило брошенные внутренности. Чугачи и алеуты порознь разбили два стана, поставив на бок байдары вместо балаганов. Все варили для себя мясо бобров, предпочитая его другой пище. Чугачи и алеуты пекли сивучьи ласты, топили жир. Запах печеного мяса уносило по заливу.
– Смотри-ка! – Васька Котовщиков указал в море окровавленным ножом. Прохор вытер лоб о предплечье, оглянулся: огромный баклан заглотил такой кусок, что добрая половина свисала из клюва. Птица била крыльями по воде и не могла взлететь. Алеуты стали кидать в нее камни. Баклан яростней заработал крыльями и лапами, но кусок не отрыгнул.
Вечерело. Промышленные собрались у костров, пили чай, вокруг лагеря стояли русские секреты: мир с кенайцами был непрочен, да и шелиховские артельщики могли напасть, мстя за недавние обиды. Переваливаясь с боку на бок, в лагерь приплелся отъевшийся после зимовки работный алеут: босой и простоволосый, в перовой парке до пят, он присел на корточки рядом с передовщиком, помолчал столько, что Коломин понял – пришел не спроста, но с вестью, затем равнодушно пробормотал:
– Косяк зарубленный там! – махнул рукой в сторону.
Рубец на щеке передовщика побелел. Коломин насторожился, зыркнул по сторонам, приказал Храмову и Баклушину, чтобы алеута поили чаем и от своего костра не отпускали, затем окликнул Прохора. Егоров подхватил фузею. Вдвоем они прошли на другую сторону острова, покрытого хвойными деревьями. Здесь на берег была вытащена шелиховская байдара, караульные склонились над стонущим в ней человеком. Галактионов стрекотал, как сорока, бегал от ручья к раненому и шапкой носил воду.
– Давно