при новом, молодом короле), смеясь, стояли его бывшие школьные приятели. Они пришли попрощаться – завтра все трое вновь возвращались в университеты.
Ильгерд поднял глаза и полный задумчивой, сосредоточенной тревожности мягко скользнул сквозь раздувшиеся паруса легких, воздушных тюлей в приятную прохладу и тишину кабинета.
Митар беспокоил его. С каждый годом сильнее и сильнее. Он полагал, что отъезд из дома выбьет из головы сына те пагубные идеи, туманные мечты, которые Митар, унаследовавший от матери страстную любовь к чтению, приключениям и науке, успел нахватать в своем слишком уж беззаботном, безоблачном детстве, вернет его на землю, поможет принять уготованную, без тени лести, великую судьбу.
Ильгерд никогда не сомневался в способностях сына, как не сомневался и в том, что тот станет успешным придворным магом, надежной опорой, верным соратником почти ровесника Скейлера и достойный продолжателем собственного древнего рода. Да разве могло быть иначе?
Разве мог Митар, его Митар даже помыслить о другом пути?
И теперь Ильгерд с тяжестью на сердце не без причин полагал, что теряет сына.
Силами Ильгерда Митар учился в самом престижном и почетном университете королевства под руководством лучших магов своего времени, он даже попал на факультет к боготворимому при дворе знаменитому профессору Йорману. О нем, Митаре, на днях спрашивал сам король… А Митар лишь болтался на улицах, без зазрения совести заходил в грязную, пахнущую непристойностью, смрадом немытых тел и кислотой дешевых вин, темноту причальных трактиров, заводил дружбу со странными личностями, вроде того его однокурсника Курта, безродного сына эстерских бедняков, зачитывался чуждыми самому естеству Ильгерда сказками об избираемых…
Пф-ф, очередное модное слово.
… арданских митрах10, грезил уплыть в какое-нибудь отчаянно-безрассудное путешествие на край земли, ходил полуголый под окнами их богатого дома, словно какой-то призванный рабочий или заблудившийся в престижных районах горе ремесленник и ругался, грязно и дерзко, щедро посыпая обидчиков совсем уж бесстыжими прозвищами, повторять которые Ильгерд не желал даже в мыслях, а потом с радостью, смеясь и подтрунивая, без труда увертывался от их неловких тумаков.
Это просто молодость, Ильгерд.
Вчера с легким упреком в голосе сказала ему жена, когда он вновь вспылил, увидев шатающегося по улице в сумерках ночи сына.
Вспомни себя, и ты поймешь.
И он вспомнил, отчего вдруг, покраснев и смутившись, неловко охнул и совсем непривычно, неуверенно переступил с ноги на ногу. Затем достал белый, сложенный вчетверо платок и, аккуратно касаясь лба чуть дрожащими пальцами, промокнул выступившие на нем капельки пота. Гладкая прохлада ткани приятно остудила жар кожи, а тревога за сына, поддавшись доводам воспоминаний, отступила, отползла назад в глубину взволнованного сердца и метущихся мыслей, скрылась, но не исчезла…
Ильгерд