Он давно привык к роли скандального писателя и всегда щепетильно заботился о своем внешнем виде и положении, контролируя себя, как стоит, куда смотрит и гордо ли выглядит, чтобы не давать врагам повода для насмешек. Особо он относился к речам, которые всегда говорил складно, подбирая точные слова, поэтому его часто приглашали сниматься в передачах на телевидении. Но тут на него напало косноязычие.
– Алексей, я пришел, чтобы повиниться. – будто живому сказал он и покосился на старушку. – То есть, покаяться… Думал, попаду на свадьбу, а оказалось… Вчера письмо пришло, почта сам знаешь… А мне же еще ехать на поезде. Я ведь так в приюте и живу пока. Там сейчас женский монастырь, но для меня – детдом… В общем-то давно хотел, собирался сам придти. Но ты позвал на свадьбу!… Знаю, что от меня ждешь. Пулеметную ленту я украл, Алексеич. На двести пятьдесят патронов. Признаюсь и каюсь. Прости меня, отец родной… Ну, заело меня!
Сударев все это слышал, но не прямой голос – только его эхо, как в лесу или горах, где оно звучит, повторяя все слова. И в отраженной мысли, словно от камня, брошенного в воду, расплылся волнами беззвучный вопрос:
– Лучше скажи, учительский домик снесли? Или цел?
Аркаша что-то услышал, только решил, это ему чудится и он сам задает вопросы.
– Зачем украл?.. Ты же помнишь, когда снайпера убило, я винтовку его взял. Она пустая, а пулеметные патроны как раз подходят… Хотелось погеройствовать. Не всю же войну раненых таскать. Мы же пацанами были, Алексеич! А ты всегда шел вперед, всегда первый! Вот и заело! И меня все время подавлял, гнобил… Мне это надоело! Еще в приюте, между прочим… Нет, я понимаю, двести пятьдесят патронов изменили бы расклад сил. Ты бы смог отбиться от духов… И что потом? В плен бы не попал? Орден получил?… Да вся бы жизнь твоя пошла по иному руслу! И не случилось бы того, что случилось.
– Наплевать на патроны. – будто бы сказал Сударев. – Фаталист хренов… Ты мне про домик скажи!
У Аркаши диалога не получалось, хотя он все-таки что-то улавливал.
– А патроны эти пропали. Мне разу пальнуть не удалось, драпали без остановок. Потом винтовку отняли… А я добился, пошел на курсы взрывотехники и минного дела. Назло тебе!… На отлично закончил, попросился в диверсионно-разведывательную группу – не взяли! Еще и по башке командиру настучали, что учиться отправил. Снова в санинструкторы засунули… Так было обидно!
Сударев слушал его, глядя на зеркальные свои мысли, и ничему не удивлялся, ибо давно знал и не сомневался, что ленту стырил Аркашка. Скатал и засунул в свой вещмешок, и ведь еще обниматься полез, будто прощаться на всякий случай, двуликий! И что в снайперы, в диверсанты его не взяли по одной причине – от волнения лихоманка бьет, руки трясутся. А он это скрывает, потому как годен к воинской службе только в мирное время, и то ограничено, однако не может отстать от своего приютского наставника. Сударев знал про это, ценил и в душе простил подлянку с патронами, хотя долго еще злился, заново переживая события, приключившиеся с ним в ущелье. Он радовался и утешался тем, что духи не опознали в нем пулеметчика,