характеризуют говорящего, чем тебя. И я думаю, так оно и есть. Это все касается только тех, кто распространяет слухи. Кто до сих пор называет Брианну кровавой девчонкой, а Люка словом на букву «п». О самих Брианне с Люком это ничего не говорит, да?
Клэр засуетилась, надела рюкзак и кашлянула:
– Я просто подумала, что должна что-нибудь сказать. В смысле я тебя понимаю. Это ведь Эллисон говорила, что отец покончил с собой, потому что я недостаточно старалась. Так что могу только представить, что она болтала о тебе.
Клэр не стала задерживаться, чтобы посмотреть на реакцию Сороки.
Она повернулась и пошла по коридору, а Сорока изо всех сил пыталась ее догнать. Ей вдруг стало стыдно, как будто она отчасти тоже виновата в поведении Эллисон.
«Это не я, – напомнила она себе. – Я этого не делала».
В ее мозгу возник другой голос: «Но останавливать ее ты тоже не стала».
Они совершенно не подходили друг другу: Эллисон и Сорока. Эллисон всегда была популярной, красивой. За всю жизнь она не провела и десяти минут в так называемой «неловкой фазе». Ее школьные фотографии выдержат испытание временем как идеальный пример правильной одежды, правильной прически, правильного оттенка детского розового блеска для губ.
– Парням нравится, когда девушки пользуются блеском для губ, Сорока, – сказала однажды Эллисон. Ей было четырнадцать. Очки с сердечками, желто-белое бикини. – А особенно им нравится, когда сосешь их…
– Фу, Эллисон, – ответила Сорока, затыкая уши пальцами.
Эллисон не всегда была такой вульгарной и грубой. Они познакомились, когда им было по пять лет, на уроке плавания в местной ассоциации молодых христиан. Тогда Эллисон была тихой, нежной девочкой, которая расположила к себе Сороку, всегда делясь с ней половинкой сыра-косички. Но с Эллисон что-то случилось лет в одиннадцать или двенадцать.
Она стала одержима собственной самооценкой, которая полностью зависела от того, как она выглядела и сколько людей хотели с ней дружить. Она стала настоящим мастером по созданию собственного образа, ее эстетика была тщательно вырезана из журналов и вставлена в папку, спрятанную в самых глубинах ее души. И хотя она еще отчаянно цеплялась за Сороку, уже тогда Эллисон начала создавать группки из других друзей. Сорока замечала это, но ничего не говорила. Если она начинала расспрашивать Эллисон, то ад вырывался на свободу. Однажды Эллисон зашла так далеко, что швырнула обеденную тарелку над головой Сороки в стену, так же, как в куче фильмов.
Почему? Потому что Сорока предложила Эллисон попросить у отца денег, чтобы купить конфет на заправке на углу. Они делали так тысячу раз, но Эллисон сказала нет. А когда Сорока надавила на нее, та швырнула тарелку, грязную от остатков лазаньи. Куски сыра и овощей разлетелись во все стороны.
После этого Эллисон опустилась на колени (точно так же, как в фильмах – хорошо отработанная поза крайнего волнения, будь то гнев, счастье или смущение) и заплакала, закрыв лицо руками и тяжело вздымая плечи.
– Прости, – всхлипывала она. Им было