юродивый: верх и низ московской политической сферы.
На иконах Василий гол и космат; особенно хорош его образ на Большой Полянке, в церкви Григория Неокесарийского.
По «рельефу» московской истории эти двое шагают вместе; царь и юродивый доходят до покровского предела, до 1557 года. В тот год собор был закончен – так закончилась «сентябрьская» (средневековая) эпоха Москвы. Здесь же, в этом переломном пункте истории, между ними происходит разрыв. Блаженный Василий умирает, ложится у Троицкого придела новопостроенного храма, Грозный отправляется далее – и срывается в темень, в деспотию и Казань.
Москва отлично помнит эту драматическую сцену, и теперь ее воспроизводит в сцене спуска, и показывает нам: вот она, во всем возможном контрасте, – юродивый и царь, собор и обрыв.
Москва вся сошлась на похороны святого. Грозный с боярами нес гроб, митрополит Макарий с собором высшего духовенства совершал службу. С этого момента, в этом месте (времени), с покровского разрыва-обрыва московской истории начинается Казанский спуск.
Это одно событие, день-узел: 15 октября, первый день после Покрова. Первый шаг на ту осеннюю плоскость, с которой не будет другого пути, как только вниз. Этот первый день спуска показательно отделен, оторван от праздничного (сентябрьского) тела. Москва на его примере ясно обозначает свои казанские сезонные предпочтения.
В октябре ей надобны предметы света.
Это важное слово: предпочтения.
Сейчас, когда мы только определяем правила дальнейшего похода – вслед за Москвой, в поисках света по ее охлажденной «хроносфере», – имеет смысл объясниться по поводу этих как раз предпочтений. По сути, это единственное средство, которым может пользоваться Москва, побуждая своих авторов к тому или иному оформительскому действию. Она напускает на них облако предпочтений – векторов, указателей для вдохновения, тайных стрелок и струений, подсказок, скрытых рифм, всего, что только может разбудить их интуицию, сокровенное зрение и слух. В этом месте и в этот день она обнаруживает некий неравнодушный фон – давай, пиши по этому фону, вписывайся в Москву. Ты свободен, фон будто бы пуст (особенно такой, октябрьский), но эта пустота наэлектризована; поле ее разведено между полюсами чувства, и только ткни пером, попади в верную точку – и полетят искры, явятся смыслы, которые только что были неразличимы. Странная штука – московская пустота.
Так вот, о предпочтениях, и тут, возможно, станет более ясно, что такое сезоны московского календаря. Это те его помещения, в рамках которых действуют устойчивые суммы московских предпочтений. Календарь – это последовательность пространств, анфилада помещений времени, и каждая комната, каждый зал, что мы проходим по этой анфиладе, означена сезонными предпочтениями.
С такого-то по такое число Москва склонна вспоминать о Казани; в пространстве немедленно рисуется восточный вектор, под ногами клонится спуск октября, календарь отворяется послепокровской пустотой, ее без остатка занимает