свитера заменяет кусок атласа на бретельках. Под матовой кожей тонко рисуются ключицы и верхние рёбра, но опасения, что они вот-вот, слой за слоем, проткнут эпителий, не возникает. В антропоморфном обличии гусеница субтильна до прозрачности, однако выглядит прочной. Здоровой.
Стакан полон наполовину. Не допит. Она рассматривает его на свет, следя за дрейфом потали, а не за перемещениями сгустка темноты у себя за спиной. Перемещения эти можно счесть хаотическими, однако в них есть метод: темнота обшаривает пустой зал, проносится под столиками, рогатыми от перевёрнутых стульев, обвивает колонны, заполняет ниши, прощупывает потолочные балки, забивается в щели между половицами.
– Ищешь кого-то? – наконец спрашивает гусеница и, выждав несколько вязких минут, сообщает со снисходительной усмешкой: – Я никого не приглашала.
Вихревой рейд замедляется, сходит на нет. К стойке возвращается молодой человек, крайне собой недовольный: он сболтнул лишнего, не открывая рта. Приятелей не ищут такими зигзагами. С таким бешенством.
Он напуган. Слегка, но паскудно. Стыдно признавать, но страх – одна из причин, пригнавших его на свидание, назначенное в локации, прямо скажем, неоднозначной. Верней, однозначной до нервного смеха. Сквозняк междумирья своих не отпускает, но затхлые топи на подступах к пограничью грешат не меньшей настойчивостью, и выбираться из них нужно без резких движений, не привлекая внимания. Рывки ускоряют погружение – это прописная истина, которой он, прощаясь с болотцем, пренебрёг. «Если провала не избежать, пусть разверзается земля, которой не привыкать разверзаться», – думал он по пути.
Увидев гусеницу, он должен был успокоиться. Но почему-то не успокоился. Должен был радостно оглянуться, ведь где она, там и его компаньон по вылазкам в пограничье. Вместо этого он прочесал помещение на предмет подставы, а отсутствие своего приятеля воспринял как должное. Почему? Болотные слухи – пар, постоянная часть пейзажа, которая не делается плотней от своей неизбежности. От птеродактилей отмахнуться трудней, особенно сейчас, когда они оглушительно ропщут, цитируя байку о невозвращенцах из пограничной зоны, которую он успел выучить наизусть, но замшевые стервецы имён не называют, пальцем не показывают и вообще тяготеют к прошедшему времени, поэтому думать о них не следует.
Думать следует о голосе, произнесшем: – «Я никого не приглашала». Сомневаться не приходится: он шёл туда, где всегда находил трясину, а пришёл на территорию гусеницы. Он чувствует себя как дома в бутылочном глянце и полумраке по обе стороны стойки, но хозяйка здесь – она. Бледная. Багряноволосая. Не безмолвная, не растерянная. Полноценная. Живая.
Он не знает, в чьём теле бросок рождается раньше. Она подрезает его в полёте. Он ловит гусеницу на пике волнообразной траектории. Ужаленный ногтями в основание черепа, вгрызается в не тронутый помадой рот прежде, чем лезвийные зубы, каких у личинок бабочек не бывает, смыкаются на его нижней губе. Гусеница