командира: «Пришла смена, можно вести людей на отдых».
Идем по совершенно черным, но успокоившимся улицам. Единственный огонь в полицейском участке. Захожу на всякий случай.
– Вижу того полковника, который тогда меня подарил презрительным взглядом за то, что я не мог ему сообщить ничего о голосеевском лесе. Я не удержался:
– Разрешите спросить, господин полковник. Как в голосеевском лесу?
Он посмотрел на меня, понял и улыбнулся. – Неприятель обнаружен не был…
Вот дом для отдыха. Во дворе нас встречает еврейская семья, которая не знает, как забежать и что сделать, чтобы нам угодить. Это понятно: наше присутствие обеспечивает им безопасность.
– Господин солдат, вот сюда, сюда пожалуйте. Они ведут моего унтер-офицера куда-то, и я слышу его голос, который бурчит из темноты:
– Вчера был «москаль паршивый», а сегодня «гашпадин солдат»… Эх вы!..
Нам, офицерам, хозяева отвели свою спальню. Устали мы сверхъестественно. Раздеваться нельзя, потому что бог знает что может случиться. Но надо же отдохнуть. Дразнят «великолепные постели» с красными атласными стегаными одеялами. Ротный говорит:
– Ну куда же мы тут ляжем?.. Вот с этакими сапожищами на такое одеяло…
Но хозяйка возмущается: – Что вы, ваше благородие. Как же, вы устали! Ложитесь, отдыхайте себе на здоровьечко. Ведь это же в ваше полное распоряжение…
Мы ложимся и отдыхаем среди «еврейских шелков». Так кончается для меня второй день «конституции»…
Третий день «конституции»
Уже давно мы так сидели вдвоем. Это было в один из послепогромных дней. Там же, на Демиевке – в одном из домов.
Я читал книгу, подобравшись ближе к печке. Изредка похлебывал чай. А он сидел в углу на неудобном стуле, сгорбившись – неподвижно. Он внимательно смотрел вниз в другой угол – напротив. Я думал, что он следит за мышью, которая там шуршала обоями. Это был старик еврей, седой, худой, с длинной бородой. Мы не обращали друг на друга никакого внимания и сидели так, может быть, часа два. Печка приятно трещала, в окно понемножку входили голубоватые сумерки.
Караул помещался внизу. А мне отвели помещение здесь – в комнате, которая служила и столовой, и гостиной в этой еврейской семье. Старик этот был хозяин.
Наш батальон в это время охранял Демиевку и каждые сутки выставлял караул. Мы помещались в разных домах, где придется. В противоположность дням допогромным, каждый еврейский дом добивался, чтобы караул поставили у него. Принимали всегда в высшей степени радушно, но я старался держаться «гаidе»[6]. В качестве войск мы обязаны были сохранять «нейтралитет» и, спасая евреев, держаться так, чтобы русское население не имело бы поводов выдумывать всякие гадости вроде: «Жиды купили офицеров».
Поэтому я читал, не заговаривая с хозяином. Он молчал, этот старик, и о чем-то думал. И вдруг неожиданно разразился…
– Ваше благородие… сколько их может быть?
– Кого?
– Этих сволочей, этих мальчишек паршивых…
– Каких мальчишек?
– Таких, что бомбы бросают…