и по-прежнему пребывал в унынии и скорби. А в один из вечеров к нам пришел дядя Каншао и завел с отцом разговор, случайным свидетелем которого я стал.
– Погоревали мы достаточно, Учужук, – начал он, – теперь надо подумать, как облегчить страдания близких и сберечь честь твоего рода.
– О чем это ты? – хмуро, словно догадываясь, спросил отец.
– О мести! – ответил тот. – Надо убить Джамбота!
– Кровная месть запрещена советской властью, как пережиток, не смей даже помышлять об этом! – осадил его отец. – Пусть все решит суд!
Каншао недоумевал.
– Но суд не отмоет твой род от бесчестья, таковы наши законы!
– Закон нынче у всех один! – заключил отец. – И почему ты так печешься о чести моего рода? Я ведь об этом не просил!
– Быстро ты забыл законы, на которых взращен! – занервничал Каншао. – Видите ли, он меня не просил! Или ты забыл, что Гисса приходился мне племянником, которого я должен был почитать и до сих пор чту, как хана?
– Вот и убей Джамбота сам, – отмахнулся отец, – а мою семью уволь!
– Но и я, как твой суд, если даже убью его, не отмою вашу семью от позора. Это должен сделать ты, или… – невольно Каншао посмотрел в мою сторону, вздохнул и уклончиво добавил, – или кто-то из вашего рода.
Отец мой был не столь глуп, чтобы не понять, о чем даже мельком подумал Каншао.
– Его ты не смей трогать! – пригрозил он. – Я уже потерял одного сына…
– Выражаясь твоим же тоном, – спокойно продолжал Каншао, – не я пришел в ваш дом и просил взять сестру в жены, а ты сделал это. И не для того мы отдали ее, чтобы она и наш племянник, – он снова посмотрел на меня, – прозябали в бесчестии.
Отец был по-прежнему непреклонен, а я не сделал свой выбор и после того, как ушел Каншао, не спал всю ночь. «Могу ли облегчить страдания матери, отца, Фатимы, избавиться сам от съедающей скорби, отомстив Джамботу? – думал я. – Способен ли вообще кого-то убить?» Эти и другие вопросы терзали меня. Я горел в огне, который разжег Каншао…
На следующий день я зашел к Фатиме, душевное состояние которой не могло не беспокоить. Меня встретила ее мать и попросила подождать в гостиной. Через несколько минут появилась на пороге она. Я едва узнал ее: похудела, необычайно бледна, погас озорной огонек в глазах, а взгляд стал тусклым и равнодушно блуждающим.
– Здравствуй, Матушка, – с тихой грустью сказала она.
Я сразу же растерянно попытался вразумить ее чем-то таким, вроде что «надо поберечь себя, не загонять в могилу…», но потом смолк, почувствовав в ней безразличие к этому.
– Принес ли, Матушка, мне ту косынку, которую в зарок Гиссе давала? – спросила она.
– Нет, – ответил я.
– И правильно сделал. Пусть будет в вашем доме…
А потом Фатима снова осторожно нарушила тишину.
– Я обещала ему, и если позовет, то уйду…
– Как позовет? – не понял я.
– Такое бывает, – тихо пояснила она, – и нередко. Когда кто-то из