на душу, который утолял его сиротскую тоску, снимал с нее боль. Потом же, когда он уходил от нее, они неминуемо возвращались и терзали его душу, и так до озлобления. А тут еще этот розовощекий дорогу преградил – сытый и довольный своей жизнью, с маменькой и папенькой, наверное, которых Ильяс был лишен, да еще с недвусмысленными намеками на воровство. В общем, под горячую руку попался.
– Так откуда в тебе столько злобы? – повторил вопрос, по-прежнему державший за шиворот Ильяса крепкий мужчина лет пятидесяти.
Ильяс не ответил.
– Хазрет Шихамович, – пожаловался ему один из мальчишек, – он первым драться начал, когда Руслан только спросил у него – кто он и к кому приходит в наш аул.
– Я не крал ваших велосипедов! – выпалил Ильяс и негодование скорее на себя, чем на сверстников, обуяло его. Он столько лет тянулся к материнскому теплу, не решаясь к ней, бросившей его, как не облизанного щенка, подойти, и она тоже хороша – за все эти годы не выбрала времени проведать его хоть один раз. Ильяс оскорбился в лучших чувствах, что-то большое и светлое стало покидать его измочаленную душу и то была вера, вера в мать и радужное будущее, что он по наивности связывал с ней. «Наверное, порвались нити, о которых говорила Ханифа» – решил он тогда, и, вырвавшись из рук Хазрета Шихамовича, ушел из того аула, как казалось ему, навсегда.
Однако время залечило и этот надрыв. В восемнадцать Ильяс поступил в педагогический институт в далеком городе и в нем не раз ловил себя на мысли, что победы в учебе и спорте он посвящает самому дорогому человеку на свете-маме, что всегда незримо присутствовала рядом.
Окончив педагогический, он стал преподавать историю в родной школе. Тут и познакомился через год с будущей супругой Аминет, направленной к ним учительницей начальных классов. Осенью они поженились. А через несколько месяцев ушли из жизни его бабушка и дедушка, сначала она, а через три дня он. И даже Мишид, псина, которая более десятка лет служила старикам верой и правдой, не выдержала такой потери и ушла со двора. Ильяс обыскался собаку тогда, и, наконец, нашел Мишида на железнодорожных путях, что проходили невдалеке от аула. Он был перерезан составом надвое… «Долго я прогонял его от путей, почувствовав неладное, – пояснил ему дежуривший у шлагбаума на переезде аульчанин Хаджибеч. – Но недосмотрел… И скажи теперь, Ильяс, что нет души у земных тварей. От тоски по хозяевам бросился под поезд».
После череды этих событий, словно сорняк осот, разбросавший свои щупальца, въедливые, как жук – проволочник, проросла тоска и в Ильясе, и тянула, и тянула из него все соки. А с тоской пришла и бессонница. По ночам, когда Аминет засыпала, он поднимался и тихо выходил во двор под старую грушу и, прислонившись к ней спиной, подолгу сидел, вспоминая своих стариков. Бабушку Гошеунай со спицами в руках перед керосиновой лампой, которая после дневных будней всегда что-то и кому-то вязала, дедушку Исхака вечерами напролет строчившего свои и чужие отчеты, потому что во всей округе не было грамотней бухгалтера. Такими вот они были, что-то делая для себ�