здание, вот здесь храм построить надо. Самому стать христианином в полной мере. И тебе надо сан принимать. Священником стать». – «Да вы что, – говорю, – батюшка! Какой из меня священник?»
В то время в моем понимании священник – это не на земле рожденный человек, из другой среды пришедший. «Нет, батюшка, мне легче за две секунды все кулаком объяснить». Он засмеялся: «Словами тоже надо уметь. Ты не торопись. Подумай, поживи в Лавре, напитайся».
Так я остался в монастыре. А кругом люди хорошие. Я смотрел, как монахи общались, и думал: как все-таки они умеют спокойно разговаривать, никакой спешки… Что-то сделаешь не так, матом ругнешься – пожурят с юмором: «Ты это забывай, это не нужно». Так стыдно становилось: «Больше не буду, стану следить за своим языком». Все потихоньку и ненавязчиво изменялось. Многое во мне нынешнем – от той братии, к которой милостью Божией я в попечение попал. Но все-таки военное меня тогда перетянуло.
Тяжело мне было. Особенно когда все хорошо кругом: пошел в трапезную, поел, насладился, вышел, помолился, птички поют, все молятся, крестятся. И тут понимаешь, что там сейчас стреляют, ребята мои погибают. «Нет, – думаю, – надо ехать, ехать. Какой из меня священник?» Поехал. Выхожу из Лавры, навстречу мне – отец Георгий Бестаев. Он сам осетин, Кавказ ему близок и понятен.
«Ты куда?» – спрашивает. «Надо мне в часть вернуться. Благослови». Он сперва руку занес, а потом интересуется: «Подожди, а отец Кирилл тебя отпустил?» Я давай лепетать: «Батюшки нет, а мне срочно надо ехать». Он подумал и говорит: «Я тебя благословляю туда и обратно».
Туда я отлично доехал. Прибыл в Ставрополь, оттуда – в Грозный. В Грозном приезжаю в комендатуру. Там наш БТР, я прыгаю на броню. Едем и за Грозным налетаем на фугас. Из всех ребят только меня ранило. Снесло с брони. Упал головой об асфальт. С половины лица кожу стерло, сознание потерял. Мне потом сослуживец рассказывал, что кровь семь минут с момента взрыва не шла. То есть сердце стояло. «Я, – говорит, – начал тебя переворачивать, у тебя из кармана иконы выпали – Пантелеимона целителя (мне ее дали, когда в Москву его главу привозили) и святителя Николая в металлическом окладе (она до сих пор у меня дома – окислилась в тех местах, куда кровь попала). Обе положил тебе на лоб. Ты закашлял, и кровь пошла». Люди, знакомые с медициной, знают, что через четыре минуты остановки сердца его уже не заведешь. Кровь начинает сворачиваться.
…Из госпиталя я сбежал, приехал в часть, оттуда меня в Моздок отвезли, на поезд посадили и в Москву отправили. Ехал превосходно: без денег, но все меня кормят, средства жертвуют, жалеючи. Удивительное произошло перед Москвой: кожа под бинтами стала нестерпимо зудеть. Снял я повязку, корка от раны отвалилась, а под ней нормальная розовая кожа. За три дня, пока я ехал, кожный покров восстановился.
Прибыл я в Лавру, пошел к отцу Кириллу, на колени сразу встал. «Что, – спрашивает, – сбежать хотел? Ты главную мысль-то понял? Тебя, Николая – военного, уже убили». Я ему после этого рассказал про остановку сердца. «Теперь, –