.
– Ха! – выстреливает Мормыш. – Ха! Ха! Вот оно!
В руках у неё телефон, а в телефоне – злобный глаз камеры, и смотрит этот глаз на жующую Шуру.
– И правда уродски жуёт, – удивляется Лысиха. – Может, у неё челюсть сгнила?
– Да всё у неё сгнило! – ржёт Бабуся.
– Очень смешно. – Иванова дёргает полным плечом. Смотрит на Шуру, смотрит – и вдруг начинает хихикать.
– Оборжаться! – захлёбывается писком Мормыш. – Выложу… все оборжутся!
– Выржутся и уржутся, – кивает Лысиха.
– Перержутся и недоржутся, – резюмирует Иванова.
Мормыш, Оля Мышкина. Очень маленькая и очень миленькая. В начале сентября Шура была у неё в гостях. Уроки закончились, и Шуре в тот день не надо было в эстрадную студию, и она, пиная оранжево-розовые кленовые листья, медленно шла по школьному двору, и её нагнала запыхавшаяся Мормыш, и спросила: «А ты куда, Шур? Ты петь, да? А можно я с тобой?» И, выяснив, что Шура идёт не петь, а домой, пригласила в гости – вот так вдруг. И они пошли вместе, а потом побежали, и бежать с Олей было ужасно весело, хотя Шуре скоро стало тяжело дышать, и она с трудом успевала за Олей, которая на бегу ухитрялась ещё и разговаривать. «А вот в этом подъезде живёт Курушина! – звенела Оля. – А вот там новый дом – там Сёмин и Костичкин! А Лысихе хорошо, она вообще рядом со школой!»
А дома у Оли на них прикрикнула Олина старшая сестра, а Оля ей не ответила вообще ничего, и это было настолько восхитительно дерзко, что Шура замерла от восторга. Попробовала бы она, Шура, вот так со своей сестрой! «Глухая, что ли?» – заорала Олина сестра. «Сама глухотня!» – лихо парировала Оля. И они с Шурой закрылись на ключ в комнате Олиных родителей, которые всё равно были на работе, и накрасили помадой Олиной мамы губы и щёки, отчего стали похожи на телеведущих (так сказала Оля), и включили компьютер Олиного папы («А он мне разрешает!»), и стали по очереди петь караоке.
– Ты хорошо поёшь, – говорила Оля. – Очень хорошо. Это тебя в твоей студии научили? А меня научи, а? Пожалуйста-пожалуйста-препожалуйста!
Учить Олю оказалось непросто. Точнее, совсем невозможно. «Я по-ю, – выводила Шура по нисходящей, как учила Нона Петросовна во время распевок. – Повторяй за мной, это просто: я по-ю». Оля делала трагическое лицо, разевала накрашенный ротик, словно аквариумная красавица-рыбка, и очень старалась выводить то же самое, но звуки у неё выходили то детски-писклявые, то мультяшно-басовитые, то вообще какие-то хрипучие. «Ве-ет ветер, – пела Шура. – Ве-ет ве-те-рок». – «Ве! Ет! Ветер!» – отчаянно, безнадёжно ревела маленькая Оля, сморщив кукольный беленький лобик. Тогда Шура решила попробовать свою самую любимую, самую дивную распевку. «Сейчас точно получится, – пообещала она. – Пой со мной: bella rosa, rosa, rosa!» – «Бэлля? – вытаращив голубые глазки, переспросила Оля. – Бэлля роза? Бэлля?» И вдруг начала хохотать, и повалилась на диван, и дрыгала ногами. «Бэлля! – вопила она в потолок. – Ой, оборжаться!» И Шура хохотала вместе с ней, хотя было ей совсем не смешно, а досадно было, и немного противно, и ещё скучно.
– Оборжаться, – счастливо всхлипывает Мормыш, пряча телефон.
– Ссылку потом пришли, – командует Исхакова. Такой уж у неё голос – она, что ни скажет, всегда как будто командует.
– Шестой класс, – по-взрослому вздыхает Бабий. – А как дети. Тебе зачем? Перед сном смотреть?
– Перепощу, – объясняет Исхакова. – У меня много подписчиков.
– Ой, наша звезда, сюси-пуси! – верещит Мормыш. – Ой, наша фотомодель, у неё подписчики! – И тут же, без паузы, другим тоном: – Пришлю, конечно.
– Надо ж так челюстями работать, – задирает Лысиха свои еле заметные брови под рваную чёлку. – Жвачное.
– А ты жуй-жуй! – регочет Бабуся. – Песня такая раньше была. Старинная. А ты жуй-жуй!
– И мне тоже ссылку, – поднимает глаза от телефона Верникова.
Ссылку. На запись, как я жую. А как я жую? Да нормально. Все, если всмотреться и вдуматься, жуют немного смешно. Но эти ржут именно надо мной. А вскоре ржать будут не только они, но и подписчики красотки Исхаковой, и друзья Верниковой, и вообще.
– И мне ссылку, – безмятежно улыбается Иванова.
Анжела Иванова, большая кудрявая отличница. Весь первый класс она сидела у Шуры за спиной, и Шура при каждом удобном случае оборачивалась к ней, чтобы похихикать. С Анжелой можно было меняться карандашами, конфетами и весёлыми призовыми ластиками из супермаркетов. Как-то поздней весной – это был уже второй класс – они после школы вместе пускали по лужам плотики из листьев подорожника, а потом придумали сажать на них божьих коровок. Коровки неспешно разгуливали по зелёным плотикам, раскладывали напополам коробочные лакированные спинки, высвобождая мятые, нежные, полупрозрачные крылышки, но почему-то не улетали. «Они думают, что по морю плавают», – сказала Анжела. И Шура вспомнила старую бабушкину песню – «Славное море, священный Байкал», и они вместе пели её, и Анжела называла коровок омулёвыми бочками. «Эй ты, омулёвая бочка, – говорила она ласково, подпихивая коровку