по лицу, прижмет к себе…
Не прижмет, конечно.
– Хорошее, – шепнула тихо.
Пауза. Осмысление ответа.
– Но хорошего на СЕ нет.
У него спокойный голос, красивый тембр, проникновенный. От него не веет агрессией, с ним почти тепло.
– Хорошее, – пояснила, постучав пальцем себя по лбу, – вот тут…
Кивок – понимание.
Наверное, камеру нужно было освобождать для следующих заключенных – я занимала ее слишком долго.
– Я могу закрыть доступ к твоим воспоминаниям.
Он может. И, если сделает это, разрушит мою личность. Мы ошибаемся, когда полагаем, что не любим себя. Мы любим. И отчаянно цепляемся за ту малость, которая нам в себе нравилась, когда понимаем, что ее может не стать. Даже за недостатки цепляемся, за все, лишь бы продолжить быть собой – любым собой, которого не принимали раньше. И «я» вдруг приобретает иную ценность.
– Лучше сразу убей.
Я произнесла это без эмоций, осознанно. Заранее соглашаясь, скрепляя соглашение невидимой подписью.
«Убей милосердно. Не больно».
– Сделаешь?
Вокруг темно, но я отчетливо видела его глаза. И нечитаемое выражение лица.
Комиссионер поднялся, так и не проронив ни слова.
Ясно.
Не сделает.
– Чего ты хочешь?
Мы снова играли в эту игру с кареглазым. И не ответить – значит сдаться.
– Переодеться бы в чистое.
– Без проблем.
Он был наиредчайшим подонком, способным испортить и без того плохую жизнь.
– Раздеть ее! – бросил, выходя из камеры.
Меня раздевали, как куклу, как безвольный мешок – сопротивляться не было смысла. Сдернули робу, оставили старенькие трусы и бюстгальтер. Стало холодно – не снаружи даже, внутри.
Голый человек – униженный человек. Беззащитный, открытый, ранимый. Роба, оказывается, очень много мне давала, а теперь я, как тоненькая ветка на ветру, на открытом пространстве, где вечный шторм.
Держаться дальше не имело смысла – я хотела уйти. Не сдаться, просто перестать дышать, услышать, как мое сердце, успокаиваясь, отбивает последние удары. Если человека долго бить наотмашь, он начинает мечтать о каком-то другом месте, месте, в котором тепло. Я больше не хотела быть на СЕ, в этой камере, рядом с этими людьми. И чувствовала, что мне пора.
Наверное, так решили спустя еще несколько часов и Комиссионеры.
В камеру они вошли оба – лампы позади на полную. У меня ни щита, ни забрала, грязное избитое тело, потухший взгляд. Обидно, когда ты совсем ничего не можешь – отключить бы себя, да все не рвется никак тоненькая нить внутри…
Долгое молчание – мощный неприятный скан. В их глаза я больше не смотрела.
– Полагаю, терять время дальше не имеет смысла, – подвел итог кареглазый. Взмахнул рукой, вызвал в воздухе таблицу. Произнес ровно. – Запрашиваю разрешение на деактивацию объекта ноль-ноль-два-четыре-один.
«Ноль-ноль…» – ощущение пустоты.
«Разрешение на деактивацию…»
Внутри