на свету, я смогла рассмотреть ее получше. Сложения она была хрупкого, у нее были ясные ореховые глаза, едва ли не слишком большие для овального личика. Она переплела пальцы, положила руки на стол, посмотрела на меня и улыбнулась.
– Добрый день.
– Здравствуй, – ответила я, удивившись ее тону.
В одно мгновение я почувствовала себя глупо из-за того, что увидела нечто угрожающее в розоватом письме, написанном этим ребенком. Еще я удивилась ее прекрасному почерку, в таком-то юном возрасте. Волнение мое таяло, и его сменяло спокойное любопытство; мне хотелось побольше узнать об этой девочке.
Я повернулась к очагу, занимавшему один из углов комнаты. Чайник, который я недавно подвесила над огнем, испускал струйки пара.
– Я заварила травы, – сказала я девочке.
Налила отвар в две кружки и поставила одну перед ней.
Она поблагодарила меня и потянула кружку к себе. Ее взгляд остановился на столе, где помещались наши кружки, единственная зажженная свеча, мой журнал и письмо, которое она оставила в бочонке перловки: «Для мужа моей госпожи, с завтраком. На рассвете 4 февраля». Щеки девочки, на которых, когда она вошла, играл румянец, по-прежнему были румяными от юности и полноты жизни.
– Какие травы?
– Валерьяну, – ответила я. – С коричной палочкой. Несколько глотков согреют тело, еще пара прояснит и успокоит мысли.
С минуту мы помолчали, но в этом не было неловкости, как бывает между взрослыми. Я подумала, что девочка мне, скорее всего, благодарна за то, что ушла с холода. Я дала ей пару минут, чтобы согреться, а сама отошла к стойке и занялась мелкими черными камешками. Их нужно было отшлифовать на точильном камне, после чего из них выйдут отличные пробки для флаконов. Зная, что девочка за мной наблюдает, я взяла первый камешек, прижала его ладонью, прокатала, потом развернула и снова прокатала. Продержаться я смогла секунд десять-пятнадцать, потом мне пришлось остановиться и отдышаться.
Год назад я была сильнее, сил у меня было столько, что я могла бы прокатать и отшлифовать эти камешки за несколько минут, даже не откидывая волосы с лица. Но сегодня, когда на меня смотрело это дитя, я не могла продолжать – так у меня болело плечо. О, я не могла понять, что это за хворь; месяцы назад она зародилась в моем локте, потом переместилась в запястье, и только недавно жар начал проникать в суставы пальцев.
Девочка сидела тихо, плотно обхватив кружку.
– А что это, такое густое, в миске над огнем?
Я оторвалась от камешков и посмотрела в сторону очага.
– Мазь, – сказала я, – из свиного жира и пурпурной наперстянки.
– Значит, вы ее греете, потому что она слишком затвердела?
– Да, так и есть.
– А для чего она?
У меня загорелись щеки. Я не могла сказать ей, что листья пурпурной наперстянки, если высушить их и истолочь, высасывают жар и кровь из кожи и потому очень помогают в первые дни после того, как женщина родила ребенка, –