истории башку просунул,
посетил Лыткарино и Иерусалим,
дослужился до старосты по палате,
лучше постится и грешит.
Что вы! Успокойтесь! Хватит!
Перестаньте меня душить!»
Ганнибал Бонапартыч Ужасный
Ганнибал Бонапартыч Ужасный суров.
У него на затылке Суворов
татуирован приподнимающий бровь,
пресекающую разговоров
беспрестанное эхо в дремучем строю.
По уставу молчащим героям
я на маршевой лире кудряво пою.
Ибо все соловьи геморроем,
соблюдая регламент и прихоти мод,
выражают покорно страданья.
Нависает над миром Пизанский комод.
Из него долетают рыданья
до штурмующих стены комода рабов,
возлюбивших сваво господина.
И пасутся стада племенные клопов
на яру как простая скотина.
Их сермяжная нутрия неуставной
растворяет иронией ставни.
И в окошке на фотке лубочно-срамной
проявляется лик стародавний.
Глаза в глаза
Тает в надире рыжий
Солнца чеширский кот.
Всё ближе ближе ближе
стеночка, эшафот.
В карманчике белым платочком
флайер за горизонт,
в неизбежную точку,
в одну из пчелиных сот,
в жучиный холодный отблеск,
в мартеновскую печь,
в имущества ветхого опись
блёклой циферкой лечь.
Весёлой расстрельной команде
недолго тебя вести.
Нелепый, как слон на канате,
нащупывая Стикс,
босыми ногами шатко
движешся по прямой
в дурацкой клоунской шапке
выцветшей и кривой.
Весело тебе в спину
тычут то штык, то приклад,
дышат в затылок пивом:
«Шевелись, брат!
Давай поскорей закончим
эту трагикомедь.
Ребятушкам давно хочется
копеечкой позвенеть.»
Стена щербатая серая,
виселица, топор —
выбор от сих до седова.
Тьмы и тьмы глаз в упор.
Сердце чирикнуло в терцию
крайнего такта из-за.
Улыбнись по-детски
просто, глаза в глаза.
Глубина
Плоскости и углы.
Углы и плоскости.
Плоские улы-
бки улицы. Угольный стиль.
В мире чертёжном
невозможен объём.
Как художник
оказался в нём?
Что сюда
его занесло?
А, ну да —
ремесло,
привычка
на плоскости холста
создавать птичку
позади куста.
А за птичкой обзорная
степь пуста.
А за степью разорванный
хребет моста.
Дальше трупики те,
та рваная вся
Земля на холсте.
С холста