и яркие краски, по которым я тосковала всю зиму, да и собственное монотонное бормотание убаюкивали, кружили и затуманивали голову, так что я уже шептала дремотно, почти бессознательно:
– Одуванчик расцвел, а я в школу иду. Покосился забор, а я в школу иду. Вот и заяц сидит, а…
Что?!
Сонливости как не бывало. Вытаращив глаза, я застыла на месте.
У забора, и впрямь покосившегося, уютно прижав уши, сидел в траве серый, вполне беспородный кролик.
…Тут нужно не то чтобы лирическое, но объяснительное отступление. В детстве, лет едва ли не с четырех и примерно до тринадцати, я была дико, бестолково влюбчивой. Ни пол, ни возраст объекта значения не имели – на меня накатывало, и все. Впервые таковое состояние поразило меня при виде одного из дядюшкиных знакомцев. Насколько вспоминаю теперь, божественное видение являло собой монументального, лысого как колено старика лет шестидесяти с вальяжными манерами и густым самоуверенным голосом. Стоило ему зайти в комнату, и я растворялась в обожании. Я не висла на нем, не приставала, как бывает с детьми. Даже заговорить не пыталась – это было и ни к чему. Нет, я отходила в самый дальний угол и благоговейно там замирала. Окружающие не преминули заметить, что я неравнодушна к лысому, и немало на мой счет повеселились, но я их едва замечала. В его присутствии все, кроме самого факта присутствия, абсолютно теряло значение.
К счастью, мои последующие экстазы были уже не настолько всепожирающими. Однако и неприступный Витька Собченко, и вероломная Лидка Афонова – кумиры моих первых школьных лет – попили моей кровушки вдоволь. И влекло-то меня все к победителям, к лидерам, разбитным и нагловатым: той человеческой разновидности, что была мне наиболее чужда и по мере взросления стала наводить нестерпимую скуку. Но когда я, как вкопанная, встала посреди сельской улицы, таращась на кролика, до этой трижды благословенной скуки надо было еще дожить. Пока полупрезрительное, полумилостивое равнодушие Витьки и мелкие лидкины пакости были источником моих постоянных терзаний. Ничего, кроме них, эта чертова склонность к увлечениям никогда еще мне не приносила.
И вот – кролик. Мой кролик. Я его сразу узнала. Это тоже была влюбленность, но радостная, не чета той робкой и самолюбивой, что сковывает движения, не дает слова сказать, зато вынуждает ждать, будто манны небесной, чужого слова, пустого и небрежного, бросаемого через плечо с нарочитой снисходительностью, чтобы сразу показать, кто владеет положением. Нет, кролик любил меня, он меня тоже узнал…
Все это прелестно, однако я понимала, что мое право собственности на кролика, обнаруженного не только под чужим забором, но еще и по ту его сторону, в глазах профанов может выглядеть несколько сомнительным. Чего доброго, кто-нибудь выйдет сейчас из вон того дома, и… Надо было действовать. Я огляделась. Шагнула к забору. Просунула руку сквозь штакетины. Ухватила кролика за уши. Это было грубо, но необходимо: слишком многое поставлено на карту. Вытащила и, прижав к груди, со всех ног кинулась назад, к дому.
Погони не было, и, оставив позади улицу, по двум большим