следовало отвлекаться на вопросы, не имеющие ответа, а следовало как можно быстрее замаскировать аппарат. Самодельный финский нож, тщательно таимый от нечастых в их шараге шмонов, оказался неожиданно острым. К тому же аппарат и так сел в глубине небольшого распадка, густо заросшего ельником. Аэростат совсем сдулся, потерял весь гелий и висел вялым, бесформенным мешком. Поэтому замаскировать его оказалось несложной технической задачей. Именно так выражался Феликс, который был физиком-теоретиком и любую практическую проблему называл "несложной технической задачей". То, как Вуколов попал в их шарагу, осталось тайной, покрытой мраком, но Всеволод подозревал, что Феликса сумел вытащить с лесоповала Клим. Надо полагать, Звягинцев воспользовался тем, что НКВД-шное начальство не способно было отличить теоретическую физику от прикладной, да и о физике вообще имело весьма смутное представление. Сейчас же, точнее – неделю назад, Феликс рассчитывал нагрузки для нового, звездообразного авиадвигателя, еще не получившего кодовое имя.
Скорее всего, подумал он, из этого места надо срочно бежать, снова подняв аппарат и надеясь, что в баллонах хватит кислорода. И все же это место могло быть Швецией. О, как я хочу, чтобы это была именно Швеция. Пусть меня встретят неулыбчивые темно-русые мужчины в вязаных свитерах, бородатые, но без усов, как и полагается в Скандинавии. Пусть там будут степенные, румяные фрёкен и вежливые полицейские в синих мундирах. Пусть меня даже арестуют, пусть посадят в чистую скандинавскую тюрьму. Лишь бы только не малиновые околыши, лишь бы только не мерзлый ад лесоповала или кисло пахнущий смертью подвал.
Так он думал, пробираясь через сосняк, разбавленный мелким ельником. Зелень еще более редких берез подернулась желтизной и намекала на сентябрь. Странно, подумал он, ведь я взлетел в конце мая. Ничего не понимаю. И снова ему припомнился тихий голос Клауса. Что же он тогда сказал? Но мысли путались и память подводила. Было по-утреннему прохладно и телогрейка оказалась не лишней, так же как и вторые обмотки на ботинках. Холодно, однако, не было и не было промозглой сырости ленинградской осени. А вот осенняя листва была. Всеволод нагнулся и подобрал несколько желтых и буро-красных листьев. Когда он выпрямился, ему в глаза бросился робкий просвет за редкой полосой верб. Так и не выпустив из левой руки разноцветный букет, он осторожно вышел на дорогу. Шоссе? Да, шоссе. Но какой удивительный асфальт! Неужели на одной шестой бывает такое покрытие – без выбоин и колдобин? Настоящий германский автобан, истинно европейское шоссе. Может быть, действительно, Швеция и ему наконец-то повезло? Вдали послышался шум мотора. Странно, таких моторов он не слышал, а ведь именно он, Всеволод Ланецкий, был известен тем, что мог на слух легко отличить "Форд" от "АМО" и посольский "Майбах" от наркомовского "Паккарда". Незнакомый мотор гудел на удивление ровно, как будто какой-то автомобильный бог создал идеально отрегулированные цилиндры и божественный карбюратор. Всеволод остановился и стал ждать. Это было опасно, ведь в неизвестной машине запросто могли оказаться малиновые околыши. Но хотелось