своим делам бродившие в лесу и заметившие мысы узких черных туфель, торчавшие из муравейника. Следственная группа извлекла объеденное тело молодого по телосложению человека. Отец опознал брата по каким-то ему известным приметам и по шевелюре с выстриженным матерью клоком, который не успел отрасти. Больше на опознание из родных никто не приехал. Его вначале зарезали, патологоанатом насчитал двенадцать ножевых ударов, а потом закопали в муравейник. Вот и вся жизнь двадцатилетнего на тот момент парня, не знавшего ни материнской, ни братской, ни сестринской любви. Прокатившийся, как обод от велосипедного колеса, никому не нужный, лишний, выброшенный на обочину большой дороги, что называется жизнью.
Но ко мне, единственному из всей родни, из всех многочисленных внуков, бабушка по отцу относилась по-особенному. Считала меня самым красивым, с «вострым» умом, и всегда носила мне гостинцы. Кулечки, свернутые из газеты, где был обязательный набор: сухой или свежий пряник с глазировкой, несколько дешевых конфеток вроде «Кис-кис», десяток драже и дольки сушеных яблок, которые она сама в печке и томила. Могли быть и сушеная морковь и тыква. Мне лично сухофрукты нравились. Но дома мама рассказывала мне, как она, выйдя за отца, жила в доме у бабушки, которую звала «мама», и эти рассказы не прибавляли чувства любви к бабке.
Однако я быстро все забывал и жалел ее, тем более так любящую меня. И потому, когда она звала меня к себе погостить, а случалось это очень редко, я чаще всего не отнекивался.
Среди бабкиных соседей детей не было, там проживали люди ее возраста, в основном одинокие женщины, и только одна полноценная семья – муж и жена. Но бабушка говорила, что они сошлись на почве пьянства и теперь спиваются вдвоем, и почти не выходят из своих комнатушек. У бабки было личное свойство, которое больше я ни у кого не встречал: называть всех как-то уничижительно. Она никогда не говорила «врач», «учитель», «милиционер». «Врачишка», «учительнишка», «милиционеришка». Вот и про соседа она сказала: «Он был на заводе инженеришкой, да слетел за пьянку, а теперь и не знаю, на че они пьют…» Еще одна соседка была «парикмахеришка». «Мужа схоронила уже лет десять как. Просит меня записочки подать. Сама в храм-то не ходит».
А храм был прямо рядышком с домом, и я обожал стоять на службах: и время пролетало незаметно, и невероятно приятно, и как-то сладостно – и от густого смолистого настоя ладана, и от таинственного мерцания горящих восковых свечей, и от покоя, внимательно разглядывавших меня ликов с золотыми нимбами и их удивительно написанных глаз, как будто подмигивавших мне, и от песнопений церковного хора. Все источало покой и особое умиротворение, как будто обнимавшее, укрывавшее собой, и делалось внутри тепло и трепетно. Иногда почему-то хотелось даже заплакать.
Бабушка тоже ходила в церковь, но всю службу не осиливала и, подав нищим на выходе копеечку, шла обратно. Она молилась, знала много молитв, даже заговаривала мне разболевшийся зуб. Не вспомню теперь, удачно или нет. Но отношения с Богом