к нам вышел дед. Он поздоровался со мной по-моравски и протянул свою длинную руку, которой не раз отвешивал мне затрещины. Чуть поколебавшись, мы обменялись поцелуями в щеку. Прежде дед бы так не сделал, но с возрастом он стал нежнее. И еще одно: благодаря поцелую я понял, что дед нынче не брился, а ведь раньше это было совершенно немыслимо. Бритье входило в число его обязательных утренних ритуалов, закладывая фундамент дня. Именно от деда я получил на восемнадцатилетие свою первую электробритву и точные инструкции, как ею пользоваться. “В бритье главное – область кадыка”, – объяснял он и по-птичьи вытягивал перед зеркалом шею, обучая меня мужским повадкам.
– Да ты проходи, проходи, – подталкивала меня бабушка. – Как же хорошо, что ты приехал. Сейчас чай заварю.
– Итушка, мы сегодня еще кофе не пили, – напомнил дед.
– Тогда давай с нами кофейку? – предложила мне бабушка. – У нас и пирожные есть…
Оба они передвигались уже с трудом. Бабушка зашаркала в кухню, а дед поплелся в комнату и опустился в потертое коричневое кресло. Мы задали друг дружке традиционные вопросы, какие обычно звучат при встрече, и дед принялся извиняться – мол, ему, собственно, и рассказать-то нечего: он нигде не бывает, ничего нового у них не происходит, а повторять телевизор – дело бессмысленное. И это говорил человек, который полжизни провел за учительским столом и при малейшей возможности горячо спорил о политике, нередко утомляя всех своими рассуждениями.
Если кормление кроликов, завтрак и бритье означали для деда начало дня, то новостная заставка возвещала наступление вечера – вместо колокольного звона, с которым сверялся когда-то его отец. Впрочем, дед телевизор не смотрел – он с ним спорил. Я вдруг вспомнил, что еще совсем недавно в новом здании на окраине города с блестящих типографских станков соскальзывали страницы “Майн кампф”; дед организовал тогда петицию протеста, будто пытаясь хотя бы теперь остановить наступление Гитлера, раз уж он не сделал этого в юности. Петиция ни к чему не привела: рынок изменился, как объяснили деду в типографии, и “Майн кампф” стала пользоваться спросом. Помимо крайне правых, в своей любознательности решивших припасть к первоисточникам, существовали еще толпы историков-самозванцев, которые в то время бились над бессмысленным вопросом, что хуже – нацизм или коммунизм, и были не прочь откопать подходящую цитату из Гитлера, чтобы сопоставить ее с высказыванием Сталина.
– Яник, помоги мне все донести, – попросила бабушка, приоткрыв дверь комнаты и просунув голову в щель.
Я проследовал на кухню, где все уже было готово: на пластмассовом подносе стояли позолоченные чашки со свежезаваренным кофе и тарелка с тремя эклерами.
– У меня руки дрожат, – произнесла бабушка извиняющимся тоном и улыбнулась так, что я не удержался и погладил ее по крашеным жиденьким волосам с отросшими корнями.
Здесь, в этой тесной кухоньке, она перебирала ягоды из сада, а я ребенком уплетал их за обе щеки. Здесь мы вместе