отдать – да нечего. Не войти ей в воду, не принести ничего на откуп. По колено забрела в воду – и не пускает река дальше, словно о стену невидимую бьешься.
Оставалось лишь ждать человека и молиться шыв амăшĕ[3], чтобы тот, явившись на берег, уверился, что нечего больше взять с продрогшей, свернувшейся клубком нежити, и отпустил ту восвояси. Но человек все не шел. Вторые сутки на суше близились к концу, и вутăш теряла всякую надежду.
Она безучастно смотрела перед собой, пока небо затягивалось глухими серыми тучами, а последние лучи солнца отсвечивали на редких чешуйках на ее коже. Тоненькие полупрозрачные пластинки переливались, играли с цветом, как радуга в летний дождь. У вутăши их было совсем мало – недолго она еще прожила в подводном царстве, да и выбиралась частенько на берег, грелась под солнышком да черные пряди расчесывала. У старожилов же, тех, кто не желал выходить на сушу, вся кожа серебрилась чешуйками, словно все тело монистами покрыли.
Она никогда не хотела, чтобы вся ее кожа обратилась в чешую, как у юрких рыбешек, снующих под водой. Похоже, этому желанию суждено сбыться.
Вутăш поежилась в подступающей морозной тьме. Лето клонилось к концу, и ночи становились все холоднее. В подводном царстве холода не было: вода замерзала лишь там, где живые могут оказаться. А если нырнуть глубже… глубоко, глубже самой смерти – совсем мир другой, без холодного ветра.
И без подвывающих волков.
Вутăш заледенела: прошлой ночью беда миновала, но сейчас вой раздавался где-то совсем близко. Речной народ не ладил с волками – хищными тварями, частенько разрывавшими задержавшихся на берегу вутăшей на куски. Со злостью и отчаянием вутăш сжала ладонь с чуждым ей крестом на тонком льняном шнурке, повисшем, словно кандалы, на шее, – и отдернула руку, обжегшись. Забредут волки на берег – не спастись ей в воде.
Совсем не спастись.
В прилеске за спиной послышались шорох первой опавшей листвы и хруст ветки. Тишайшие звуки – человек бы не услышал. Спину холодил чужой хищный взгляд. Живой, но не человеческий. Нежить замерла. Авось пронесет. Авось не заметит.
Заметил: еще бы собаки Турă[4], коими слыли волки, не углядели на берегу реки нежить. Вутăш обернулась, уткнувшись ладонью в песок, с глупой надеждой лелея мысль, что острый слух ее обманул, что это все померещилось ей от холода и тоски.
Взгляд выцепил из тьмы силуэт хищника. Волк словно понял, что обнаружен, и уже не таясь выступил вперед, позволяя себя разглядеть. Чтобы последние воспоминания у вутăши поярче были, не иначе.
Тихий рык показался ей громче грозовых раскатов, вутăш оцепенела. Страх, такой жуткий и знакомый предсмертный ужас, заглушил все звуки, кроме тех, что исходили от волка – второй смерти ее.
Волк прыгнул – и вутăш в глупом порыве отвернулась, свернулась в клубок на песке, словно если она не смотрит на свою смерть, то и нет ее.
Боль впилась в плечо острыми клыками, оцарапала когтями спину. Душу бы вытрясла – коли была б.
Вутăш взвизгнула отчаянно, испуганно, так, что по гладкой