всхлипывал он, – я любил Эми. Всегда любил. Но она… – он судорожно вздохнул, – она меня презирала. Считала, что я для нее недостаточно хорош, – он хохотнул, – я, наследник самого богатого человека в городе. Каково, а?
Я не ответил. Он поднял взгляд и посмотрел на меня:
– Она сказала, что ненавидит меня, мистер Адамс. И знаете что – тут я с ней солидарен. Я тоже себя ненавижу.
– Можно считать это признанием, Брэд?
Он посмотрел на меня. Кивнул. Я взглянул на Ларсена, и тот тоже коротко кивнул, подтверждая, что мы с ним слышали одно и то же. Мы поднялись и вернулись к ожидающему нас Даунингу.
– Сознался, – сказал я.
– И что будешь делать? – спросил Ларсен, тоже выходя в коридор.
Я перевел дыхание.
– Посажу его в тюрьму.
– В тюрьму? – усмехнулся Даунинг. – Да его вздернуть надо!
– Ты хорошо подумал, Уилл? – спросил Ларсен. – Ты же понимаешь, что, если сдашь его полицейским, его на следующий день выпустят.
– Нет, он отправится в свою собственную тюрьму.
– В смысле?
– В тюрьму, где он запер Эми. Предварительное заключение, пока я не подготовлю дело и не передам в суд.
– Ты хочешь… чтобы сын Колина Лоува предстал перед судьей и присяжными?
– Разумеется. Перед законом все равны. На этом основана наша нация.
– А вот тут, Адамс, боюсь, ты ошибаешься, – сказал Даунинг.
– Правда?
– Наша нация основана на праве сильнейшего. Тогда дела обстояли так же, как сейчас. А все остальное – представление для галерки.
– Ну что ж, – проговорил я, – может, получится быть сильнейшим и справедливым одновременно.
Меня прервал крик. Кричали за домом.
Мы бросились туда, но опоздали.
– Черномазый признался, – сказал Толстяк.
В руках у него был факел, и в его отсветах лицо блестело от пота. Толстяк, как и мы, глядел на большой дуб. Вокруг замерли все остальные. Все мы молчали.
На нижней толстой ветке болтался парень, подвешенный за веревку на шее. Высокий, тощий, лет шестнадцати, в футболке с надписью «Хаос», похоже самодельной.
– Герберт! – хрипло крикнули из окна.
Я обернулся, но никого не увидел.
– Мы уже получили признание, – сказал я, – ты повесил не того.
– Не о том признании речь, – усмехнулся Толстяк, – этот признался, что он подпалил дом. А повесил его не я, а вот он. – Толстяк показал на человека, стоявшего прямо под повешенным.
Это был Симон, наш душевный повар. Скрестив на груди руки, он смотрел на труп и что-то бормотал. Возможно, молился. За своих обожженных родных. За убитого. За самого себя. За всех нас.
С остальными мы никогда не обсуждали, как поступим с членами «Хаоса». Основной задачей было освободить Эми, и мы не сомневались, что члены банды, оказавшие сопротивление, пощады не дождутся – их убьют или искалечат, и большинство из нас считали такую месть вполне достаточной. Но что с ними делать, если они сдадутся – как сейчас, – мы так и не решили.
Вариантов,