эвакуацию.
– «Сьерра-браво-четыре», наши птички на приколе. Вам придется погулять, прежде чем мы снова замашем крылышками.
– Вот пакость,– сказал Донни,– они там завязли.
– Ладно, скажи им, что мы будем сидеть, не сходя с места, и ждать перемены погоды, но наверняка не принесем домой ни одного скальпа.
Донни нажал «передачу».
– «Фокстрот», вас понял. Мы сидим на месте и вернемся к вам, как только выглянет солнышко. Прием.
– «Сьерра-браво-четыре», ваше сообщение принял. Закрываю связь.
В наушниках раздалось потрескивание.
– Ну вот,– сказал Донни.– Как насчет того, чтобы закрыть коробочку?
– Да... – протянул сержант с легким вопросительным оттенком.– Послушай-ка, Свинина,– сказал он, помолчав пару секунд.– Ты ничего не заметил, пока шарил по резервному диапазону? Ничего не показалось странным?
Сержант был в чем-то схож с полицейским, обученным понимать и расшифровывать самую быструю морзянку или же отдельные, казалось бы, совершенно невразумительные частицы радиопереговоров.
– Нет, я не слышал ничего особого,– ответил Донни.– Так, болтовня, ну, ты знаешь, обычная мешанина.
– Ладно, Свинина, тогда сделай мне одолжение.
Он всегда называл Донни Свининой. Он называл Свининой всех своих корректировщиков. Донни был у него уже четвертым корректировщиком.
– Свинина, пробегись-ка еще раз по этому диапазону, только теперь медленно и очень внимательно. Мне показалось, что я слышал слог, который прозвучал, как «стре».
– Стре? Как «стре-лковый батальон»?
– Нет, как «бы-стре-е».
Пальцы Донни медленно щелкнули переключателями, он взялся за диск, и в его уши влились сотни различных сигналов и переговоров на исковерканном военном языке, который становился еще непонятнее благодаря сокращениям, кодовым названиям и позывным: «Альфа-четыре-дельта», «Дельта-шесть-альфа», «Виски-фокстрот-от девятки», «Железное дерево-три», «Скважина-зулу-шесть», «Тан Сан Нут, даю настройку», и так далее, и тому подобное. «Доброе утро, Вьетнам. Как поживаете? Погода сегодня будет дождливой». Все это не имело никакого значения.
Но сержант всем телом подался вперед, застыл, напряженно вслушиваясь, даже перестал дрожать от холода; в его напряжении проглядывало нечто нечеловеческое. Он был тощим как палка человеком двадцати шести лет от роду с подстриженными ежиком белокурыми волосами; загар так глубоко въелся в его кожу, что трудно было с первого взгляда узнать в нем белого человека, из-под кожи выпирали острые скулы, серые глаза были всегда прищурены, как у профессионального охотника на белок. Ни дать ни взять стопроцентный американский краснокожий, да еще и с акцентом, который давал основания отнести его к самым нижним слоям населения какой-нибудь слаборазвитой общины, далекой от премудростей современной жизни. Но при всем этом он обладал некой своеобразной привлекательностью и определенными дарованиями.
Он-то ни о чем не мечтал, ни о пустыне, ни о ферме, ни о городе, ни о доме, ни