.

с загадочным видом повторила Фанни. – Сейчас не смей!

      Но я уже дернул дверцу и уставился в освещенное нутро. На меня смотрели ряды банок – желе, джемы, соусы, майонез. Обведя их долгим взглядом, я захлопнул холодильник.

      – Я же просила не смотреть сейчас, – упрекнула меня Фанни.

      – Мне ждать некогда. Я должен знать.

      – Ну а я теперь ничего тебе не скажу, – вспылила она. – Нечего было подглядывать! Я как раз собиралась признаться, что это, может, по моей вине нечисть пробралась в дом.

      – Нечисть, Фанни? Какая нечисть?

      – Ну, вся эта мерзость, которую, как мне казалось, ты приволок сюда на своих подошвах. Только, может, это дело рук Фанни. Может, я сама во всем виновата, может, я зазвала эту гадость с улицы.

      – Так зазвала или нет? – взревел я, наклонившись над ней.

      – Ты меня больше не любишь?

      – Люблю, черт побери! Я же хочу вытащить тебя отсюда, а ты не даешься. Обвиняешь меня, что я отравил вам тут уборные, теперь заставляешь исследовать холодильник. Господи Иисусе, Фанни!

      – А теперь лейтенант рассердился на Баттерфляй. – Из глаз Фанни выкатились слезы.

      Больше я вынести не мог.

      Я открыл дверь.

      Перед ней стояла миссис Гутьеррес – наверно, она уже давно стояла за дверью и, как всегда, будучи дипломатом, держала в руках тарелку с горячими тако[127].

      – Я завтра позвоню, Фанни, – пообещал я.

      – Звони, конечно, и Фанни будет жива.

      «Интересно, – думал я, – если я крепко зажмурюсь и притворюсь, что я слеп…

      Найду ли я комнату Генри?»

      Я постучался к Генри.

      – Кто это? – отозвался он из-за запертой двери.

      – Кто это спрашивает «кто это»? – сказал я.

      – Кто это спрашивает, кто это спрашивает «кто это»? – Генри не выдержал и рассмеялся, потом вспомнил, что он расшибся. – Ты, значит.

      – Впусти меня, Генри!

      – Да я нормально. Ну, слетел с лестницы, и все дела. Ну, чуть не убился до смерти, эка важность. Дайте мне тут отлежаться взаперти. А завтра я выйду. Ты добрый парень – вон беспокоишься, жив ли я.

      – Генри, как это случилось? – спросил я запертую дверь.

      Генри подошел ближе. Я почувствовал, что он прислонился к двери с другой стороны, словно исповедующийся перед окошечком священника.

      – Он мне поставил подножку.

      Кролик, запрыгавший у меня в груди, превратился в большую крысу, и она заметалась вверх-вниз.

      – Кто, Генри?

      – Ну этот! Сукин сын! Поставил мне подножку, мерзавец.

      – Он что, сказал что-нибудь? Откуда ты знаешь, что он был здесь?

      – Откуда, откуда! Откуда я знаю, что в холле горит свет? Чую. Тепло чую. Там, где он стоял в коридоре, прямо жарко было. А потом, он же дышал! Я слышал, как он тихо так, осторожно втягивал в себя воздух и выдыхал. Он ни слова не сказал, когда я проходил мимо него, но я-то слышал, как у него сердце бьется – бух, бух. А может, это мое так бухало. Я-то думал, проскочу мимо него так, что он меня не заметит. Ведь мы – слепые – как рассуждаем? Раз я в темноте, так, поди, и другие