братец снова пускать, Дунюшке на потеху.
Гневлив был Иван Тимофеич, да отходчив. Только сама она старалась ему на глаза не попадаться. Если братец дома, так из своей светелки и не выходила вовсе. Сидела, как мышь в норе.
С Андрейкой своим видеться, даже думать, боялась. Досталось ему от Куприянова. Приказал Иван Тимофеич пороть его на конюшне, а сам стоял и смотрел, чтобы били сильней, не жалели. Одному богу известно, почему до смерти не запорол? Отлежался Андрейка. Молодой да здоровый, что станется? А вот душа по любимой болела.
Время шло, Дуняша все грустнее становилась. Взгляд, как облачком затуманился. Смотрит и не видит. Есть перестала, исхудала. Иван Тимофеевич все задумчивее становился. Все меньше и меньше в разъездах бывал, все больше дома. Понимал Куприянов, что есть в сестрицыном позоре его вина. Давно нужно было ее замуж выдать, да как представит, что ей придется часть дела своего отдать, так и руки опускались. Решение это всегда на «потом» откладывал, а года у девушки шли.
– Странница в дом просится, – прервал размышления Куприянова Ефимыч.
– Пускай, проводи ее к Дуняше, пусть порадуется, – сказал купец.
Вошла старушонка. Маленькая, сгорбленная, да такая старая, что подумалось прислужнику, как жизнь в ней держится.
– Всех благостей вашему дому, – неожиданно сильным голосом произнесла старушонка, крестясь и кланяясь на образа.
Едва взглянув на хозяина, начала творить молитву.
– Эге-ге, – сказал себе, усмехаясь, Ефимыч, заметив живой взгляд странницы, – такая, еще сто лет проживет.
– Ну, что ж, матушка, пойдем, я тебя провожу.
Дуняша едва улыбнулась, увидев гостью. Прежде приход каждой странницы превращался в праздник, девушка щебетала без умолку, а потом слушала рассказы обо всем, что те видели на своем пути. Гостьи рассказывали истории, услышанные во время скитаний о других городах и странах. О святых сподвижниках. О чудесах Господних. То икона Матери Божьей из криницы вышла, и там храм построили. То Пречудный отче Серафиме Соровский к умирающему явился, и тот выздоровел. А то в каком-то храме иконы заплакали. Люди потянулись в тот храм, к иконам приложиться. Слушала всегда Дуняша такие рассказы, затаив дыхание, боясь пропустить, хоть словечко. И так все дни, пока гости были в доме.
– Скажи, Ефимыч, чтобы принесли сюда нашей гостюшке еды. Садись, матушка, отдохни с дороги.
Дуняша сидела и смотрела, как кушает старушка, не мешала ей с расспросами. А сама горько думала о своем.
Три дня прожила странница в купеческом доме и засобиралась в дорогу. Огорчилась Дуняша: опять ей одной оставаться. И решилась она на последок поделиться своим горем.
– А ничего не надо рассказывать, я и так все знаю. Как на тебя глянула, так все про тебя и поняла, – сказала матушка Евгения, – вижу я твою судьбу незавидную.
Старушка пожевала беззубым ртом. Помолчала.
Дуняша тихо сидела рядом и смотрела перед собой:
– Я в речке утоплюсь, дождусь, когда никого дома не будет, чтобы не спасали.
– Грех, какой, милая! Ты хоть ребеночка