то ты опять рассердишься и начнешь спорить.
– Я не сердилась. Это ты, Эдди, будешь спорить. Не будь несправедливым!
– Несправедливым?! Я? Мне это нравится!
– А мне не нравится, и я говорю тебе об этом прямо! – восклицает Роза, надув губки.
– Ну, Роза, рассуди сама, кто стал осуждать мою профессию, мое место назначения, мои планы?..
– Я надеюсь, ты же не хочешь похоронить себя в пирамидах? – произносит Роза, поднимая свои тонкие брови. – Ты мне никогда об этом не говорил. Если это входит в твои планы, надо было мне об этом сказать. Я не могу отгадывать твои намерения.
– Полно, Роза, ты очень хорошо знаешь, что я хотел сказать.
– Хорошо, но кто же начал говорить о своей гадкой красноносой великанше? И она непременно, непременно, непременно посыпает нос пудрой! – восклицает Роза с комической яростью.
– Так или иначе, но я почему-то всегда виноват в этих спорах, – произносит Эдвин, смиренно вздыхая.
– Как же вы можете, сэр, быть правы, когда вы всегда виноваты? А что касается этого Бельцони, то я надеюсь, что он умер. И я не понимаю, какое отношение его ноги и обмороки могут иметь к тебе?
– Тебе, Роза, пожалуй, пора домой; мы не очень-то весело погуляли, не правда ли?
– Весело? Ужасно скучно, сэр! Если я, вернувшись домой, буду до того плакать, плакать и плакать, что не смогу идти на урок танцев, то ты за это ответишь, запомни!
– Ну, Роза, разве мы не можем быть друзьями!
– Ах, – восклицает Роза, качая головой, и настоящие слезы уже навертываются у нее на глаза, – как бы я этого хотела! Но это невозможно, нам нельзя, а потому мы так и сердим друг друга! Я еще так молода, а у меня такое большое горе. У меня уже давно болит сердце, право, давно. Не сердись, я знаю, что и тебе тяжело! Нам обоим было бы лучше, если бы мы не обязаны были пожениться, а только могли бы, если захотели. Я теперь говорю серьезно и не дразню тебя. Давай наберемся терпения и простим друг друга!
Обезоруженный этим проявлением женского чувства в избалованном ребенке (хотя ему и слышится упрек в ее словах о навязывании себя), Эдвин Друд молча стоит перед Розой, пока она плачет и всхлипывает. Наконец, со своим обычным непостоянством, она вытирает глаза платком и уже смеется над своей чувствительностью. Эдвин берет ее под руку и ведет к ближней скамейке под вязами.
– Давай поговорим, милая Кошурка, – говорит он, усаживая ее под тенью развесистого вяза. – Я не очень-то разбираюсь во всем, что не касается моего инженерного дела, да и там-то я теперь не вполне в себе уверен, но я всегда хочу поступать честно. Нет ли… может быть… право, я не знаю, как сказать, а сказать надо прежде, чем мы расстанемся… Нет ли какого-нибудь другого молодого…
– Ах, нет, Эдди! Это очень благородно с твоей стороны спрашивать меня, но нет, нет, нет!
В эту минуту они подошли к скамейке, стоявшей под самыми окнами собора, откуда доносились звуки органа и чудное, стройное пение. Слушая эти мелодичные торжественные звуки, Эдвин Друд невольно вспоминает вчерашний разговор с Джаспером, услышанные признания и удивляется: как странно противоречит