прикрепил ее на гимнастерку, то вдруг до боли отчетливо ощутил, что является теперь носителем некоего знака, отличающего его, Сергея Романова, от других, не имеющих такого отличия, и не особо страдающих от этого. Потому, что данный знак означал, что на руках его владельца была чужая кровь, чья-то отнятая жизнь, и это угнетало Сергея.
Он долго не мог стереть из памяти тот роковой день. Постоянно ловил себя на мысли, что, стреляя в афганца, стрелял словно бы в самого себя. Было жутко и больно осознавать, что он, Сергей, живет, а тот мальчик уже нет. Умом понимал, не сделай он этого, пуштун безусловно убил бы его. Но не рациональный разум, призванный оправдывать и щадить человеку самого себя, а нечто иное, неуправляемое, запрятанное где-то глубоко внутри его сути, уже не позволяло существовать спокойно и безмятежно, как раньше. Даже месть за казненного друга не умаляла ответственности за убийство.
Но вместе с этими терзаниями, в душе Сергея зарождался и рос некий внутренний протест, не дававший ему покоя. Оказавшись на войне, он, еще не вкусивший всех ее драматичных подробностей, уже понимал, что так, как умер его друг Сашка Поспелов – солдат не должен умирать. А уж если случилось такая неизбежность, то это должна быть «нормальная» солдатская смерть: от пули, от штыка, от осколка гранаты или мины… Но уж никак не от «красного тюльпана»!
Афганский мальчишка, застреленный русским солдатом Сергеем Романовым – умер обычной смертью воина. Когда его тело передадут родителям, им будет кого оплакивать, обряжая в погребальные одежды… А кого будет оплакивать мать Сашки, вырастившая его в одиночку: сына или кусок обезображенной окровавленной плоти? Понятно, что в таком виде Сашку не покажут, истерзанное палачами тело запаяют в цинк, иначе мать просто сойдет с ума из-за того, что увидит.
…Конец душевным терзаниям Сергея положил все тот же рядовой Большаков – как-то раз им пришлось совместно стоять в боевом охранении. Разговор затеял Юрка-дембель:
– Гляжу на тебя, Романов, и думаю: чё ты всё ходишь враскоряку, будто в штаны навалил? Смурной, как с бодуна', не базаришь ни с кем, постоянно один да один… За того «духа» переживаешь, что ли?
– А если и так, то тебе-то какое дело? – угрюмо проронил Сергей.
– Брось ты на хрен эти самокопания! – презрительно сплюнул Большаков. – Меня по первости тоже корёжило, а потом все прошло. Сейчас на моем счету пять «духов», и я об этом не жалею. Доведется еще пятерых завалить – завалю и глазом не моргну.
– А это ничего, что ты живешь, а их нет? – Сергей неотрывно смотрел в Юркины шалые водянистые глаза. – Ведь не они же пришли к тебе домой, а ты к ним припожаловал, чтобы убивать.
– О'паньки! – изумленно воскликнул Большаков. – Ишь куда тебя занесло, капрал! Если будешь так рассуждать, то пришибут тебя скоро или сам себя грохнешь из-за своих переживаний… – и твердо отбивая слова, закончил. – Ты – солдат! И находишься здесь не по своей прихоти, а по приказу! А поэтому, должен выполнять то, что положено.
– Где