в первый, попавшийся детдом города, отдав воспитательнице данные о девочке. На вопрос, откуда ребёнок, прямо ответила, что мать родила её от фашиста и сейчас находится в фильтрационном лагере. Какая судьба ожидает мать, – неизвестно.
Воспитательница, потерявшая на войне дочь и сына, узнав об этом, прониклась лютой ненавистью к матери ребёнка, а заодно и к девочке тоже.
Война только закончилась. Курск был оккупирован, и после освобождения семьдесят процентов предприятий и жилых домов оказалось разрушено. Ни продуктов, ни одежды, ни хорошего жилья в городе не было, хотя настрой на возвращение к нормальной и счастливой жизни был огромен. Куряне сразу же, ещё в сорок третьем, как только из города был изгнан фашист, все свои силы, всех тех, кто не был на фронте, бросили на восстановление города. Работали и женщины, и старики, и дети. Разбирали завалы: сортируя кирпичи, выпрямляя фермы, выравнивая железо. Из всего этого потом сами же жители строили себе дома. В школах стали обучать строительному делу, чтобы потом работать на восстановлении города. Власти Курска делали всё, чтобы улучшить жизнь – и прежде всего детей.
Беспризорников было много. Под детские дома приспосабливали любые пригодные для жилья помещения. Не хватало кроватей. Спали по трое и более человек. Питание было скудное. Детишки ходили в лохмотьях. Важно было собрать детей, накормить и дать ночлег. Попав в три года в детдом, Марина не особо почувствовала разницу в быту: в лагере было не лучше, но она ещё помнила маму. Её ласки, теплоты, улыбок маленькой Марине не хватало, но с молоком она словно впитала и мамино терпение, и стойкость, оттого никогда не плакала. Даже тогда, когда воспитательница грубо дёргала её за волосы, била, постоянно ставила в угол. Марина лишь украдкой поглядывала на дверь в ожидании, что мама придёт за ней. В отместку за выносливость воспитательница, которая принимала девочку, рассказала всему персоналу детдома, кем были родители Марины, добавляя от себя грязные домыслы по теме предательства и разврата. И ненависть, как дурная болезнь, передавалась из уст в уста, сея неприязнь к ни в чём не повинному ребёнку.
Теперь Марину ненавидели многие, начиная с директрисы и кончая нянечками. Девочке реже всех меняли одежду, реже всех купали, до школы она ходила наголо остриженная. Её ругали и отвешивали подзатыльники за ни за что. Уже с трёхлетнего возраста за ней прочно закрепилась прозвище «фашистский выродок». Детишки быстро усвоили, что Марину не любят взрослые, и восприняли это как должное. С ней никто не хотел играть, её толкали, обзывали, били. Она всегда была виновата во всём. Если в школу все девочки пошли с бантиками, в сереньких аккуратных платьишках, то Марине досталось платье на несколько размеров большее и висело на ней мешком, волосы к школе отросли, но их никто не причёсывал, и они непослушно торчали в разные стороны. Школа располагалась неподалёку от детдома, и воспитательница, выстроив детей в шеренгу, вела их в школу. Марине за её жалкий вид, чтобы не портила впечатление от детдомовцев, не разрешили встать в строй, и она шла одна позади всех, держась на приличном расстоянии. В классе, разумеется, с ней