ковром и неизменно вызывавшая восхищение детворы, почти не привыкшей к цветам. Мимоза стояла на вершине скалистой возвышенности, закрывавшей с востока небольшой пляж и бухту вместе с кучкой беленых домов.
Дом Пердомо Марадентро, который закрывал пляж с другой, западной, стороны, стоял чуть ниже и находился на расстоянии чуть более чем в шестьсот метров, если идти напрямую. С самого первого дня Аурелия заметила – впрочем, не заметить этого было сложно, так как чужаки не считали нужным скрываться, – как какой-то незнакомец постоянно наблюдал за их домом в длинную, отливающую золотом подзорную трубу, в линзах которой плясали блики жаркого солнца.
– Чего они хотят добиться?
– Хотят запугать нас.
– Еще больше? Не думаю, что это вообще возможно.
– Наверное, они хотят подловить нас, узнать, где скрывается наш сын.
– Они нас плохо знают!
– Естественно… Они плохо нас знают, – согласился Абелай Пердомо. – Однако и мы их плохо знаем. Один Бог ведает, на что они способны. – Он сделал паузу. – Этот человек, что называет себя Дамианом Сентено, выглядит настоящим мерзавцем… Одним из тех, кто во время войны глумился на площадях над красными, словно речь шла о быках на арене. А ведь все это было недавно. Совсем недавно!
– Прошло десть лет.
– Для некоторых этих десяти лет не было. Война для них никогда не кончится. И дон Матиас, должно быть, один из таких людей. – Он замолчал на несколько мгновений, словно стыдясь того, что должен был сказать. – Я трижды пытался встретиться с ним, хотел рассказать правду о случившемся и объяснить, что Асдрубаль готов повиниться, если только над ним учинят справедливый суд. Однако он отказался принять меня. Велел передать, что подобные вещи словами не решаются.
– Естественно, не решаются, – согласилась Аурелия, прекратив на мгновение вытирать посуду и пристально посмотрев на мужа. – А что тут может решиться? Его сын мертв, и никто не сможет вернуть его к жизни. Я его понимаю. Я бы такого не перенесла, хотя у меня есть другие дети, а у него нет. Должно пройти время, и немало.
– Дон Матиас не тот человек, которого время сделает мягче, – возразил ей Абелай. – Скорее оно его уничтожит, сгрызет, как голодный пес кость. Оно растерзает его душу, и от этой боли он лишь сильнее разозлится. Такое часто происходит с людьми с материка: морской ветер не уносит их дурных мыслей. Они прячутся в себя, словно черепахи в свой панцирь, и позволяют страданиям грызть себя изнутри.
– Я и сама с материка, – напомнила ему жена. – Лагунера[8], помнишь? Но я никогда не вела себя подобным образом.
– С материка? – весело улыбнулся муж. – Ты полжизни провела в этом доме, на самом берегу моря. Ты пропахла смолой и родила двух сыновей-рыбаков и дочь, которая проводит больше времени промокшей, чем сухой. С материка, скажешь тоже! Видать, океанскими ветрами тебе выдуло последние воспоминания. Скажи, сколько времени прошло с тех пор, как ты последний раз видела проливной дождь, такой, который каждый вечер