качался, уперевшись обеими ладонями в косяк, и мучительно трудно соображал – послушаться ему или обидеться. Последовать совету или же уйти восвояси… И тут забренчал телефон.
Я первый дотянулся до трубки. «Кто? Кто? Кто?» – бился о пластмассовые стенки тревожный женский голос. Граф отобрал у меня аппарат и несколько минут молча слушал. Слов я не разбирал, но клокотала Надежда весьма громко и чрезвычайно убедительно.
– Ну так сами будем, – проронил, наконец, хозяин и отсоединился.
– Куда двигаем? – спросил я, уже направляясь к вешалке, хотя меня, честно говоря, не интересовало даже зачем; компания оставалась та же, а значит, выбор места мировоззренческого значения не имел.
– Леонардо нашему поплохело, – объяснил Граф, пока мы спускались по лестнице; не спеша, останавливаясь на каждой площадке – поджидали Пончо, осторожно переступавшего со ступеньки на ступеньку; одной рукой он придерживался за перила, другой цепко обнимал шейку единственной своей подруги.
– Надька говорит, что два дня уже сидит молча, без дела. Пялится в стекло, только в сортир и выбирается. Тащила его к нам – отказался. Поволокла в постель – вообще едва не прибил…
Художники наши жили на Вишневского, в квадратном доме, вписавшемся между Левашова и Чкаловским. Вернее сказать – обитали, потому как человеческим жильем это логово я назвать бы даже тогда постеснялся. Спальня, столовая, мастерская, кухня… и все это как-то было упихано в коротенькую комнатушку, метров не более двенадцати. Продавленный диван, пара рассохшихся стульев, бывших когда-то венскими, стол, прислонившийся от усталости к стенке; рядом с вчерашними тарелками куча тюбиков краски, скатанных аж до самого горлышка – выжимали изо всех сил последнее. Работать здесь было трудно, жить тяжело, а смотреть на это со стороны, сказать по правде, – страшно.
Юрка сидел у окна, верхом на стуле; обхватил себя руками, согревая ладони под мышками, уронил подбородок на спинку и неотрывно вглядывался туда, за стекло. Что он там высматривал? Тучи какие-то клочковатые ползли над Петроградской, лишь изредка в разрывах вспыхивали какие-то искорки и тотчас же исчезали.
На наше приветствие он даже не обернулся, мотнул лишь подбородком, показывая, что да, слышит. В своей рабочей курточке, перемазанной краской, был он похож на помесь попугая с вороном.
– Вот так, – пожаловалась Надежда, – ни слова, ни знака. Уже ровно сорок восемь часов.
Она поднесла к глазам часики, обхватившие запястье узеньким ремешком расслоившейся от времени кожи и поправилась:
– Сорок девять… А вы-то что запиваете?..
– Борю отхаживали, – подал голос Пончо.
Он уже расчехлил гитару, устроился на диване, в углу, рядом с тумбочкой, на которой россыпью кинуты были Надькины карандашные наброски, и, улыбаясь кому-то внутри себя, перебирал струны. Диковинные аккорды он выдумывал, растягивая пальцы на полгрифа, и что-то невнятное бормотал тихо, склоняясь ухом к розетке.
– А что такое теперь? – сварливо поинтересовалась