между Белым морем и Чёрным, а именно в Смоленской губернии в границах уездного города Юхнов. Не отличалось оно ни архитектурными изысками, ни громкими историческими событиями. Обыкновенный путешественник назвал бы всё это захолустьем…, глухоманью и кажется, что никакая сила не в состоянии расшевелить медленное и монотонное течение жизни этой местности. Разве что какой-нибудь местный барин или купец иногда загудит, да загуляет под гитары и скрипки проезжих цыган, а после пропьётся да проорётся, вот тут всё веселье вскоре и потонет, словно в перине, словно вода сомкнётся над утопленником кругами незыблемости прежнего состояния. И опять, ни звука, кроме ветра, что шумит в лесах да пашеничных полях, лишь изредка нарушаемое скрипом проезжей брички да криком кучера.
А дождь…. В России дождь особенный, я бы сказал совсем не такой как в Европе. Там он всегда одинаковый и мне кажется, это от огромной разницы в климате. Летний дождь – это нечто между хмурым серым небом затянутым облаками и ярким цветом цветущих полей, другое дело дождь межсезонья, навевающий уныние, какую-то предопределённость конца всего того, что с весны радовало обывателя буйством красок, жужжаньем, стрекотаньем и разноголосым птичьим пением. Серость русской осени в непогоду – это особое состояние, в котором доминирует безысходная неуютность, неотвратимость надвигающегося зимнего забвения и лишь свет, пробивающийся из закопчённых окон деревенских хаток, да печной дымок, подаёт надежду на спасение от пронизывающего ветра и холодных капель, обрушивающихся на одинокого путника.
***
– А случись проезжать какому-нибудь чину, ну, скажем класса осьмого или….
– Осьмой класс, это что-то, кажется вроде гвардейского штабс-капитана? М-да уж…, – перебил Янова Глечик.
– И штабс-капитан может в рожу сунуть, коли окажется на постоялом дворе единственным, на манер важной особы. А хотя…. Да что там осьмого, сразу шестого или пятого…, – поддержал беседу Алов.
– Не кто-нибудь, а генерал- провиантмейстер…, – ответил Николай Васильевич.
Он развернулся в пол-оборота к окну, долго рассматривал суетящихся крестьян, которые с большим усердием разбрасывали по постоялому двору солому. Это был уже не тот странный и нелюдимый постоялец, добровольно заперший себя в номере. К тому же, не смотря на свою осеннюю серость, мир стал оживать.
– А может это приснопамятный херсонский помещик? – не унимался Глечик.
– Да, – вздохнул Гоголь, – Непременно пятого, и непременно генерал…. Но…. Обойдёмся в этот раз без херсонского помещика.
– Ну, генерал, так генерал, – согласился Янов, – А ну как блеснёт тот генерал эполетами или шнурами с золотом и всё, вот оно солнце российской империи для подвернувшегося смотрителя или на худой конец, коллежского регистратора в учреждении, которому положи, да хоть о пяти жизней, всё одно, не хватит