говорил кассир, сильно акцентируя по-еврейски.
– Спасибо, спасибо. Но разве сегодня так много публики? – спросил Костя.
– Ужас, ужас! И все какой публика! Самый первый сорт. Все на Люлину приехали. Все спрашивают: «Будет ли сегодня петь Люлина? Будет ли она петь?» Большущево актриса сделалась. Сам наш принципал сегодня пять фунтов конфектов ей в уборную послал, – рассказывал кассир.
Костя слушал и сиял. Что-то теплое, очень теплое подкатывало ему под сердце и заставляло усиленно биться. Лицо его горело.
– Мне еще нужно рассчитаться с вами, почтенный Моисей Ильич, – говорил он кассиру. – Я вчера занимал у вас на ужин. Моисей Ильич ведь вас, кажется?
– Как ни зовите, только хлебом кормите.
– Вот шестьдесят пять рублей. Давайте мою расписку обратно, получите деньги и впредь не верьте.
– Фай, фай! Как возможно! Таково хорошему господину, да чтобы не верить? Сто шестьдесят рублей поверим и даже больше, когда деньги есть, а не шестьдесят пять. Двести шестьдесят пять рублей без всяково слову дадим, Константин Павлыч! – распинался кассир, получая деньги и возвращая расписку.
– Ну хорошо, хорошо. Спасибо вам. В антракте приходите в буфет. Попотчую.
Когда Костя входил в театральную залу, на сцене стояла Надежда Ларионовна в своем голубом декольтированном полуакробатском костюме, блестела серебряной мишурой и пела, улыбаясь публике, припрыгивая и делая жесты. Костя вздрогнул, вспыхнул и со всех ног ринулся в первый ряд кресел. В оркестре суетился швейцар, укладывая у ног капельмейстера меховую ротонду и ставя коробку с букетом.
Глава XVIII
Надежда Ларионовна допевала уже последний куплет своей шансонетки, когда Костя Бережков добежал до своего кресла в первом ряду. Первый ряд был полон. Костя заметил нескольких новых посетителей, не из числа завсегдатаев. Были старики и юноши, статские и военные. Все они просто пожирали глазами Надежду Ларионовну, впивались взором в ее стройные бедра, обтянутые тельным трико, в ее сильно развитую обнаженную грудь. Какой-то старичок, сосед Кости по креслу, даже весь трясся как в лихорадке и нервно шевелил губами, направляя свой бинокль на Надежду Ларионовну. Наконец, она кончила, размашисто развела руками, улыбнулась и вприпрыжку убежала за кулисы. Раздался гром рукоплесканий. Юноши громыхали креслами, старичок неистовствовал, кричал и колотил биноклем о барьер. Костя соскочил с кресла, бросился к капельмейстеру и, перевесившись через барьер оркестра, громко шептал:
– Подносите… Сейчас подносите… Все подносите…
И букет, и ротонду подносите!
– Люлину, Люлину! – ревела публика.
Надежда Ларионовна показалась на сцене и в несколько прыжков очутилась у рампы. Из оркестра ей подали букет.
Она взяла его, улыбнулась, поклонилась и понюхала. Когда же из оркестра показалась меховая ротонда, крытая бархатом, она несколько смутилась и попятилась, даже замахала руками.
– Берите же, – шепнул ей капельмейстер.
Она колебалась и взглянула в кулису. Из-за кулисы выскочил режиссер и принял ротонду.