друже, подмогнешь кой в чем. А ты, Маюни, жди. Мы сейчас. Получишь свою долю, не сомневайся!
Спустившись в ледник, занимавший весь внутренний двор острога, атаман быстро прошел меж большими плетеными корзинами с запасами мороженой рыбы и мяса, обогнул бочонки с холодной брагой (пару таких распили сегодня на кругу) и, остановившись перед ворохом недавно выделанных тюленьих шкур, обернулся:
– Ну-ко, посвети, Михей.
Бугаинушко поднял повыше смолистый факел.
Иван наклонился, резко откинув шкуры – под ними, в яме, тускло блеснуло золото. Колдовские побрякушки, украшения, позолоченные черепа, уродливые идолы из разных селений… Это еще кроме тех, что были прикопаны в землю.
– Да-а… – не выдержав, прошептал Михей. – Однако!
– Запасец изрядный, – присев на корточки, Егоров зацепил пальцами ворох цепочек и ожерелий. – Сколько ж у остяка нашего доля? Так и забыли определить. Ну, мыслю – этого хватит. И вот еще… Что скажешь, Михей?
– Маюни – проводник справный, – опустив факел пониже, тихо промолвил Ослоп. – И добра нам немало принес. Одначе не токмо о нем одном речь сейчас. Устинья-то, чай, настрадалась…
– Ах, да, – дернулся Иван. – Устинья. Хоть и не положено бабам… а все ж нехорошо обижать. Гм… А вот!!!
Немного подумав, атаман бросил обратно в яму груду браслетов и, наклонившись, вытащил небольшого идола – кривоного, с большим животом и сплющенным ударами отца Амвросия достоинством, размером с локоть и весом примерно с четверть пуда.
– Полагаю, этого хватит.
– Да уж, – Михей хохотнул. – И я так мыслю – остяк не обидится. Да не жаль!
– Не жаль – это уж точно.
В желтовато-оранжевом свете факела тускло блестело уродливое лицо божка с узкими, вытянутыми к вискам глазами и тонкими, искривленными в недоброй ухмылке губами.
– Вот ведь чучело, – сунув идола под мышку, усмехнулся Егоров. – Смотрит!
– Будто что злое задумал, – бугаинушка покосился на божка и поежился. – Я б его в церковь сначала отнес…
– Ничего, – поднимаясь наверх, неожиданно рассмеялся Егоров. – У Маюни бубен есть – не хуже молитв в таких делах помогает.
Оба солнца – и желтое, обычное, и разгоравшееся колдовское – светили сидевшему на веслах остяку в левый глаз, бирюзовые волны несильно били челноку в борт, в море же отражалось синее, чуть тронутое белыми бегущими облаками небо. Как-то уж слишком быстро бежали облака, и Маюни все чаще с тревогой посматривал в небо.
– Не налетел бы ветер, не принес бы волну. Иначе на берегу ждать придется, да.
– Не придется, – сидевшая на носу Устинья, одернув кухлянку, прикрыла глаза…
Остяку вдруг показалось, что супруга его с кем-то разговаривает. Он догадывался – с кем, и потому не мешал, даже не трогал висевший на поясе бубен, да и некогда было – работал, греб.
Ветер вдруг резко ослаб, а потом задул снова, но уже не так сильно, не тревожно, а, скорее,