соответствовать нормальному супружеству. Знай, кошурка, свою печурку, ясно?
– Ясно, миленький! – ласково улыбалась она, не прекращая объятий и всего остального. – Очень-очень ясно!
– Погляжу, что тебе ясно, жизнь покажет. Ты должна понимать себя строго, чтобы комар носа не подточил, а не абы как. И делать для меня всё соответственно своему обстоянию.
– Так ведь я и делаю.
– Вот и правильно. Делаешь, потому что так оно полагается. И будешь делать. Придётся похлопотать да поизгибаться.
– Всё, что угодно, миленький! И похлопочу, и поизгибаюсь!
Словом, напрасных перекоров между Чубом и Машкой не возникало, поскольку против любых его назиданий невеста не выставляла острых аргументов, всецело признавая превосходящее положение свежеиспечённого жениха. Признавать её личную волю он, в принципе, не отказывался, однако в этом не возникало необходимости. Сколь бы ни шпынял Чуб Машку неудобными, высокомерно-пренебрежительными тирадами, на лице своей будущей спутницы жизни ему не удавалось прочесть ничего в отрицательном смысле. Оно и понятно: слабой половине жить в покорности намного способнее, чем обретаться среди битвы и трепета. Невеста, жена, баба – это не чёрт знает что такое, с чем совладать неподвластно человеческому разуму. Как ни вертись собака, а хвост позади, против природы не попрёшь.
Казалось, никакими действиями невозможно вызвать неудовольствие Машки, и подобная реакция Чуба вполне устраивала; даже какая-то уютность рядом с ней ощущалась… Если его невеста будет в дальнейшем вести себя столь же исправно, то и пусть; это положение представимое.
Глава третья
– А ты – сексуальная.
– Чё?
– Хорошая, значит.
(Художественный фильм
«ЗЕРКАЛО ДЛЯ ГЕРОЯ»).
«Мы – чужие на этом празднике жизни».
(Художественный фильм
«ДВЕНАДЦАТЬ СТУЛЬЕВ»)
Чуб хотел, чтобы к нему относились если не с любовью, то – самое малое – с благоприятным расположением, отличным от микроскопического, преобладавшего среди всех известных ему людей, вплоть до собственной семьи. Правда, за прежние годы дождаться желаемого без женщины ему не удалось; более того, он накопил столько обид на общество, что перечесть все по порядку не хватит пальцев на руках и ногах. Потому, в сущности, и терять было нечего. Не сказать чтобы в каждый конкретный момент Чуб существовал настолько обдуманно, что сумел бы сформулировать определённым способом, каких целей он предпочитал достигнуть. Однако он стремился жить, сообразуясь со своими ощущениями, которые вели его в безошибочную сторону минимального сопротивления и максимально возможных требований – впрочем, не содержавших в себе неправдоподобных излишеств. Угомонившийся после продолжительных лет зыбкой неясности и морального раздрая умеренный ветер событий дул теперь в спину Чубу с молодой,