У него самого было за плечами три класса школы, где он выучился счёту и чтению по складам. Больше ему в жизни ничего и не пригодилось.
– А вот он знает, как тёл принять у коровы? Об этом вот в книжках, которые ты ему суёшь, написано? На кой чёрт тогда ему эти книжки?! – злился он на мать.
При отце книги лучше было вообще не доставать – они тут же летели в печь. У него самого, правда, был стеллаж, заполненный книгами, но ни разу он не открыл хотя бы одну из них, – не было времени. С утра до ночи он пропадал то на скотном дворе, то в поле, то в мастерской, даже на огороде умудрялся похозяйничать – и там у него был идеальный порядок. Обязанности матери ограничивались домом. У отца было несколько помощников, но вот сын среди них так и не примелькался.
Неизвестно, может быть, мать таким образом мстила отцу за нелюбовь…
Платон долго не понимал, отчего отец мать не любил, но что не любил, всем было ясно, как божий день. Она была воплощением женской красоты: белокожая, белокурая, точёная, – ну, право, фарфоровая статуэтка. При всей своей кажущейся хрупкости, характером она была кремень, силы воли ей было не занимать. Особо в её наружности привлекали алые губы и огромные серые глаза, такие лучезарные и сияющие, как будто Творец вложил ей в глазницы две драгоценные жемчужины.
Конечно, отец не понимал, что ему делать с такой павой. Так какой-нибудь сибирский пахарь будет чувствовать себя где-нибудь в Лувре, если его подвести к изображению Джоконды. Почешет в затылке, оглянётся посмотреть на окружающих, чего это они рты от восхищения разинули, и примет самый хмурый вид. Отец терпел мать в своём доме, как терпят ненужную статуэтку, с которой нужно ещё и пыль стирать, с тем только, чтобы иной раз похвастаться своей драгоценностью перед соседями.
– Платоша, выходи, – тяжелая амбарная дверь лениво поползла на петлях, уступая льющемуся свету дорогу в кромешную темноту.
Юноша поднялся, с трудом разминая затёкшие ноги, – всë это время он, забывшись, просидел на корточках, – и подкрался к двери, как настороженный зверёк, хотя, раз мать пришла, – значит, угроза миновала.
Дневной свет резко ударил Платону в глаза, и тот подслеповато поморгал своими необычно длинными для мужчины, кручёными ресницами. Встретились два подобия, – как будто отец и не участвовал в создании этой жизни. Платон был похож на мать во всём: столь же худощавый и вытянутый, столь же бледный, с таким же тонким, худым лицом, длинной шеей, белокурыми волосами и огромными, разве что карими глазами.
Может быть, именно этот цвет был повинен в том, что отец подозрительно относился к сыну… У самого у него были обычные глаза такого родного для русского человека небесно-голубого цвета, а у матери – серые… Никто не знал, почему так получилось с этими прокля́тыми глазами.
– Ушёл?
– Ушёл.
– А ты что сказала?
– Что ты давеча ускакал в поля,