настолько серьезно, что врачи не верили, что выкарабкается, дал слабину. Лучше на «Тигра» в чистом поле в лобовую атаку идти, чем с этой старухой связываться. Прищелкнет пальцами и действительно в штаны наложишь, и голый три раза вокруг горкома обежишь, и портрет вождя сожжешь при стечении народа. К черту эти подписки!
– Минуточку, гражданочка, – миролюбиво сказал он, тяжело поднимаясь с пола и отряхиваясь. – Сейчас я предоставлю все необходимые сведения.
Старуха невозмутимо опустилась на стул, а хозяин кабинета бросился к шкафу и зашуршал бумагами.
– Вот, гражданочка, – первый секретарь победно шлепнул на стол газету «Правда». – Вот, – он потыкал заскорузлым пальцем в большую, на четверть разворота, групповую фотографию, – во втором ряду, пятый слева. Этот самый товарищ и есть. Очень, очень ответственный и облеченный большим доверием. На самом верху, так сказать, облеченный.
– Ишь ты, – старуха склонилась над газетой. – Да точно ли он, служилый?
– Точнее некуда. А зовут его… – Филипп Прокопьевич, боязливо оглянувшись, прошептал старухе на ухо имя ответственного товарища.
Старуха кивнула, встала, упрятала куда-то в недра телогрейки газету. Ухватила со стола стакан с водкой и залихватски выпила, не поморщившись.
У первого секретаря глаза сделались совсем круглыми.
– Спасибо, служилый, уважил, – коротко поклонилась гостья, – а бражку не пей на службе. Иначе донесут на тебя вскорости. Снимут за пьянство. Из секты вашей исключат и пропадет твоя головушка. Понял ли?
Филипп Прокопьевич молча кивнул.
– Вот и славно. Прощевай тогда, служилый.
Дверь за старухой беззвучно закрылась. Первый секретарь утер холодный пот со лба и упрятал бутылку поглубже в стол. Очень хотелось перекреститься, но было стыдно дисциплинированным стыдом партийного работника.
На улице бушевал май. Он щедро разбрызгивал изумрудную зелень по оттаявшим веткам, жмурился на солнце сонным прищуром тощих облезлых уличных котов, вспархивал облачками теплой дорожной пыли из-под ног редких прохожих.
Таисия шла и поглядывала по сторонам. В Бердске бывать ей приходилось нечасто. Почитай одиннадцать лет как не выбиралась – и то нужда погнала. Изменился город. Дымят кирпичные трубы. Вот, на месте сгоревшей купеческой лавки, свежеотстроенный магазин, а рядом клуб: ветерок лениво колышет красное тяжелое полотнище над крыльцом, на двери амбарный замок. Откуда-то со стороны «чугунки» доносится протяжный певучий паровозный гудок. Идет жизнь.
Деревянные домишки, жмущиеся к дороге, время военное не пощадило. Ставни у замызганных окошек покосились через одну, крыши худые, палисадники пообветшали, почернели от времени, дождя и снега.
Улица с разбега ткнулась в базарную площадь. Здесь торговали в основном прошлогодней картошкой, соленьями, желтым залежалым салом, засахаренным мёдом. Ну и одёжка ношеная, латанная-перелатанная тоже на продажу имелась. Между рядами бродили