было особо нечему.)
Сенатор хмыкнул и продолжал накладывать слой раствора для следующего ряда камней.
– Вы под уровнем лагуны. Я б мог запытать вас до смерти, и никто б не услышал ваших криков. Но я предпочитаю отправиться в постель и сладко заснуть под покровом грез о том, как вы тут в темноте страдаете, медленно умирая.
– Ха! Вот видите. Я думал, что уже умер, когда выпил вашей отравы, поэтому, как ни вертите, вам, по-моему, уже не отыграться.
– Никто вас не травил. Вы отведали зелья из далекого Катая – его привезли сюда по суше, не считаясь с затратами. Оно уже было у вас в кубке. – Он сунул руку себе куда-то под мантию и извлек наружу крохотную шкатулку, покрытую красным лаком.
– Не травили? – переспросил я. – Жаль. Я уже было наслаждался воскрешением. Надеялся вернуться ростом повыше, но, с другой стороны, и рост, и эдакая грубоватая мужская красота – все равно что лилию золотить, нет?
– Хотите, поспорим, сколько вы тут протянете? Два-три дня, быть может? А, ну да – вы не в положении спорить, верно? У вас ничего нет.
– Это правда, – отозвался я. – Однако же в том, что для всех нас – простая правда, вы зрите свою победу, не так ли? У нас ничего нет, и сами мы ничто. – Сказать правду, я был ничем и ничего не чувствовал, кроме скорби и тоски, с тех пор, как три месяца назад до меня дошло известие: моя милая Корделия скончалась от лихорадки. Смерти я не боялся, боли тоже. Бойся я – ни за что б не поперся в палаццо к Брабанцио. В тот последний миг, сочтя, что меня отравили, я ощутил облегченье.
– Ну, вы и есть ничто. Жаль, что вы этого не сообразили перед тем, как погубить мою дочь.
– Порцию? О, да ничего она не погублена. Может, поболит у нее чуть-чуть… ну, походит день-другой без изящества от ковровых ожогов – но она отнюдь не погублена. Считайте ее просто с толком попользованной.
Брабанцио зарычал, а затем его красная рожа задергалась в незаложенном проеме, как у полоумного грязееда. (Мне уж почудилось, что от усилий у него на старческом лбу вена лопнет.) Похоже, никакого внятного ответа он сформулировать не мог – лишь пар да слюни, – и я принял это за суфлерскую подсказку продолжать:
– Как новую пару сапог. – Зелье Брабанцио не на шутку развязало мне язык. – Вот новые сапоги, знаете, – по воде в них походите, и пусть сначала в них чвакает и плюхает какое-то время, зато потом высохнут и станут точно по ноге. Лепятся, если можно так выразиться, опытом – и принимать потом будут вас и только вас. После чего их можно загибать над стулом и бурно иметь в попу.
– Нет! – рявкнул сенатор – и метнул в меня кирпич, который запросто снес бы мне коленку, не успей я подтянуться на цепях. Кирпич отскочил от стены и плюхнулся в воду где-то в темноте.
– Метафора растянутого сапога – от нее у вас, значит, шарики за бебики заскакивают? – осведомился я, легкомысленно аккомпанируя себе веселым перезвоном цепей. – Теперь вам кирпича не хватит, знаете? Испоганили все свое ятое ваянье толикой литературной вольности, чувствительный вы старый мудеглот.
– Погублена моя