нужны сообщники для воплощения своих больных фантазий. Он был примерно моих лет, как я упоминал ранее, и в этом был его главный козырь, он знал, что меня волнует, и знал, на что нужно надавить, чтобы заполучить мое согласие. Не зря он затронул голод, зная, что я из Твери, где у меня остались отец и мать и где, возможно, уже этим вечером закончатся последние крохи в доме. Я закурил, он сел на свое место, так, как сидел вначале, залпом выпил рюмку и взялся за голову.
– Что ты собираешься делать потом? – спросил я, не поворачиваясь.
– После я планирую уехать. Не знаю куда, мне не важно, все будет зависеть от того, чего мы сможем добиться и сколько появится денег в кармане. Сейчас я не могу позволить себе уехать даже в Петербург, где, как мне кажется, шансов напечатать свой роман будет больше. Ты пойми, остаться здесь – равносильно подписанию смертного приговора. Это гибель. Страна погибает, а мы одни из тех, кто смотрит на умирающего и ничем не может ему помочь.
– То есть ты все же надеешься после всего этого издать свой роман? – спросил я, не обращая внимания на его слова, которые открывали правду, ту, что каждый из нас прятал в глубине души.
– Да, пусть таким путем, но я издам свои «Колосья», – он смотрел на меня и явно ждал ответа.
Я не знал, получится ли у нас провернуть это. Одно дело, когда Покровский с душой пишет свои стихи, годами читает слушателям, и за труды получает признание в качестве сборника стихов, благодаря которому становится более востребованным среди читателей, и другое дело мы с Зориным. Два человека, всю жизнь пишущих прозу, и от нехватки денег начнем выдавать стихи в надежде на читателей, на слушателей. Выбора у меня не было. Тогда я мог развернуться и уйти, отдав ему его роман и пожелав успехов в этом деле, возможно, с Ильичом или Голубевым вряд ли они бы отказались от подобной авантюры. Но он предложил это мне, видя, как что-то меня гложет так же сильно, как и его.
– Уговорил, попробуем стать поэтами, – я улыбнулся.
– Думаю, у нас с тобой это получится, – сказал Зорин и потрепал меня по голове.
Мы распили с ним еще один графин водки. Напряжение плавно отступило, и мы свели разговоры о теперь уже точно «нашем» предприятии на более мирные темы.
– Что бы ты сказал о Чернове? – спросил Зорин.
– Он мне нравится, только вот не знаю, каков он как поэт. Жаль, не прочел ничего из своего.
– Да, им сейчас целиком овладел Пастернак, Чернов давно меня приглашал послушать. Да и потом, он уговаривал прочесть Екатерину Федоровну свои стихи, зная, что это станет прекрасным заключением вечера.
– Катенька была прекрасна. Сколько ей лет? – не знаю, почему я это спросил, просто вырвалось.
– Екатерине Федоровне тридцать девять лет, в следующем месяце будет сорок, – сказал Зорин и замолчал.
– Я бы ни за что не поверил, если бы ты мне не сказал. Она выглядит гораздо моложе. А как она читает… Здесь я соглашусь и с тобой,