сдачи не надо. Встаю. Ты встаешь. Сообщаешь, что тебе нужно в уборную, официантка показывает на дверь слева, и ты идешь туда, закрываешь дверь, а потом снова открываешь.
Затем вцепляешься в мой черный свитер, втаскиваешь в туалет, прижимаешься ко мне всем телом, толкаешь меня к стене. Картины на стенах полны страсти. Нагота и соленая вода. Обнаженная женщина среди волн. Она обнимает за плечи напуганного моряка. Это кораблекрушение. Это мы. Разбитые. В поисках пристанища. Ты целуешь меня, я целую тебя, и твой язык у меня во рту ведет себя бесцеремонно – свистать всех наверх! – и ты отдаешься на волю моря невероятности. Мои руки скользят тебе под юбку – на тебе лишь колготки, без трусиков, – и мой большой палец нащупывает твой лимончик. Ты льнешь ко мне. Слова льются из тебя потоком. Ты хотела меня на том красном ложе, ты кусаешь мой свитер – этот свитер сводит тебя с ума; в воде вспыхивают искры – это мы горим, – и ты как последняя страница «Улисса». Ты впиваешься в меня. «О боже, Джо… О боже…»
И вдруг ты отстраняешься. Золушка услышала, как часы бьют полночь.
Вспоминаешь, кто ты такая. Мать. Мой начальник.
И исчезаешь.
5
Знаю-знаю. Всего лишь поцелуй. Я лишь едва дотронулся до твоей мураками и даже не лизнул твой лимончик, но все-таки… О боже, Джо. О боже. Что за поцелуй!
Когда рядом правильный человек, ты совершаешь правильные поступки, и я принял разумное решение отпустить тебя домой. Сам же отправился в «Комнату шепота» и послал благословения всем неподходящим женщинам, что были до тебя. Тогда я понял. Разумеется, ты сбежала. Настоящую любовь принять непросто, особенно в нашем возрасте.
Я не заскочил в «Пегас» по дороге на работу (мой сегодняшний кофеин – твой поцелуй), и да, ты оттолкнула меня, однако в этом вся суть зрелой любви, тем более когда в историю вовлечены дети: притянуть, оттолкнуть, притянуть, снова оттолкнуть… Я открываю дверь в библиотеку – притянуть – и не обнаруживаю тебя у стойки, а сегодняшняя «нафталина» явно меня недолюбливает. В день нашего знакомства она спросила, имею ли я отношение к известному ресторатору Голдбергу, и когда я ответил отрицательно, стала воротить от меня нос. «Нафталина» кивнула на кресло Номи.
– Не мог бы ты его передвинуть? У окна слишком холодно.
Я перетаскиваю гребаное кресло к стеллажам, хватаю свой обед – мы с тобой будем есть и говядину, и брокколи – и говорю «нафталине», что скоро вернусь, а та закатывает глаза. Невежа.
– Жаль тебя огорчать, но твоя подружка сказала по телефону, что заболела.
Нет. Нет! «Нафталина» просто издевается.
Ты не больна. Я иду в комнату отдыха; где же ты? Неужели вчера перепила? Наш поцелуй опьянил тебя не хуже текилы? Устремляюсь мимо книг Силверстайна прямиком в твой кабинет – дверь заперта. На чердаке тоже темно. Ты не больна. Ты испугалась.
Я занимаю свой пост в «Художественной литературе». День тянется бесконечно. Я рекомендую недавно овдовевшей бухгалтерше что-то из Стюарта О’Нэна и уговариваю лесбиянку, оказавшуюся в городе случайно на один день, прочесть первую главу «Жертвы моды» Амины Ахтар. Я отлично справляюсь