из неумной шутки превратилась вдруг в самоё себя – жуткую правду. Катя переводила взгляд с Виночерпия на Африку, словно умоляя их прекратить розыгрыш и рассмеяться. Но никто не смеялся. Все стояли поражённые, с неуместными теперь, поэтому и не высказываемыми вслух вопросами на лицах: «Как же?», «Когда?», «Отчего?», «Зачем же здесь?».
– Первый пошёл, – тихо сказал Аркадий, все вопросительно обернулись к нему, – ну, в смысле, сплавали к праотцам.
Капитан хрустнул пальцами в кулаке: как? За пять минут до ожидаемого десять лет чуда какая-то чертовщина путает карты! Сначала даже не хотел сходить с места, но слишком напряжённым был ропот за спиной.
– Наверное, когда он из машины вывалился, ударился головой.
– Или не головой, мог ребро внутрь сломать, что-нибудь им порвать. Стонал-то как!
– Или когда самогонку в него вливали – не в то горло попали, задохнулся.
– В то, в то горло, да только и в том горле, видно, дно есть, – крякнул Поручик, – стало спирта больше, чем крови, сердце и тормознулось. Машина и та ни на чём, кроме своего бензина не поедет, а тут сердце. – Поручик кивнул на врастающие в наступающие сумерки силуэты машин, и все повернули за кивком свои головы, точно ожидая подтверждения от самих машин.
– Скосила-таки… Вот и верни его теперь живого и здорового, – удручённо вздохнул Капитан, – какая теперь разница, от чего…
– Ему – да, а ментам?
– Погодите вы! Может он просто так капитально вырубился? – кто, кто, а Аркадий знал возможную глубину падения внутрь самого себя, – что там эти эскулапы в темноте могли разглядеть? Давай-ка его вытащим…
– Не надо вытаскивать, вообще его шевелить не надо, так посмотрим.
Консилиум составили из троих человек: Семён, Капитан и Африка – с тремя фонарями они исчезли в палатке.
Воспользовавшись паузой, Виночерпий разлил.
Первым из палатки выбрался Капитан, ни слова не говоря, отошёл к воде, лицом к закату. У него был вид проигравшего сражение полководца. Вот так с ног на голову, бывает, и переворачивается мир… Его начало гнуть чувство вины. Не новость. Оно приходило даже тогда, когда он совсем был ни при делах, а теперь-то! Можно ведь было настоять, уговорить в конце концов Тимофеича и не брать Орликова с собой на берег. И хорошо ли закрыта дверь «запора» надо было проверить, и заруливать на спуск помедленней – что погнался за асом Поручиком? Наконец, как бы Орликов не был пьян, посмотреть сразу, что он повредил, да и отвезти в больницу… Кто ж ещё виноват? Даже простонал от бессилия. Эта локальная виноватость, конечно, вытянула из печёнки другую, до сих пор самому себе не объяснённую, но крепко мучающую его виноватость глобальную. За всё. За трусость и глупость начальников, за инфантильность старых хозяев страны, за хитрожопость новых кремлежителей, за своё бессилие воспрепятствовать накатывающейся беде – внутри его жило простое понимание, что он, рвущийся на помощь, но не умеющий помочь, перед лицом какого-то высшего судьи, судьи, не принимающего в счёт ни намерения, ни даже самую