как свою. У самой матери тоже был такой недуг, но она от него избавилась за два года оккупации – боли вокруг было столько, особенно по вторникам и пятницам, что было либо от этой боли умирать, для чего хватило бы и тысячной доли её эха, либо научиться не принимать, слышать, но не принимать её. Научилась. А Мишенька тогда был маленьким и с четырёхлетнего возраста если что и помнил, то постоянный тревожный голод, и не отучился.
Военрук после своих наркомовских рассказывал так красочно, что теперь пацанье тело ныло, как будто это его десяток раз било взрывной волной о бруствер, ему до сплошного синяка отдолбило отдачей приклада правое плечо, пулей навылет пробило левое и уже два дня осколок горит и рвёт бедро на кулак выше колена – ни ступить, ни согнуть. Первый Воин… От речки Лисички, от его палатки, в которой ему уже так хорошо сейчас (боль уходит!) до Первого Воина меньше километра и всего-то четырнадцать лет от 41-го… конечно, болит.
Но запах!.. Запах старой брезентовой палатки как будто вспомнился из какой-то другой жизни, тоже счастливой и вечной. Ничто так живо и точно не воспроизводит картин прошлого, как запах! Втянул носом воздух, чтобы насладиться памятью и вдруг почуял ещё и другой запах, кислый, какой-то противный. Да мало ли… Все ещё спят. Сквозь веки (глаза не хотят открываться) угадывался конец короткой ночи, но, наверное, не все ещё погасли звёзды. Звёзды! Как их странно называл дед Михаил! Большую Медведицу – почему-то Лосём с главной звездой Идусом, Млечный Путь – Гусиной дорогой, его любимый Орион обидно Граблями, а Плеяды вообще Лаптем. Как будто он не из прошлого века даже, а из позапрошлого тысячелетия… а все же хороший у него дед, странный, конечно, и наговаривают на него небылиц несусветных, зря он, Миша, его недослушивает. Недолюбивает… не в смысле не любит, вот ведь какой фортель выкинуло слово, а в смысле меньше любит, чем надо бы любить, чем он стоит его пацаньей любви. Когда в классе на сорок человек всего пять отцов, к деду надо бы поближе… Даже если он… даже если он и был в тюрьме, и плену, и неизвестно где. Защипало в глазах, захотелось всхлипнуть, как Ванька Жуков: «Милый дедушка!..», кинуться ему на шею, наоборот ведь, за тюрьму да за плен его и того больше надо любить, как же это ему в голову раньше не приходило, а ведь это он, дед – мать рассказывала – его рождения больше всех ждал, он и предсказал, что будет мальчик – «первунок, настоящий будет первун, правильный, в высокое солнце под Лосем родится…», и задолго до родов сажал дочь, будущую мать, перед собой и долго что-то наговаривал – то ли ей, то ли не родившемуся еще человечку-Мишеньке, и не пустил рожать в город, в Орёл, вместо отца принимал с повитухой роды, и сам пуповину обрывал, и два часа не отходил от обоих, держал если не на руках, то руки на материном животе и на мальце, и всю ночь и весь день следующий не отходил, на работу в свою кузню не пошёл, и потом до самого ареста нянькался с ним, разговаривал… Отец даже ревновал к тестю… Как же было ещё назвать внучка? Только Михаилом, хоть и не по святцам.
А ведь и арестовали